Пламя в тумане

Хотя эти молодые люди на самом деле были просто парой ронинов – и вдобавок отъявленными ворами, – они выглядели так, как будто им здесь самое место: в элегантной чайной, полной чудес и тайн. В то время как Марико очень напоминала лохматую уличную кошку, выбравшуюся после долгого весеннего дождя высушить мех.

«Я полагаю, этому уже не помочь».

Натянув маску стойкости, Марико заставила себя двинуться вперед. Встать рядом с Оками.

Он тут же быстро отвернулся, остановившись только для того, чтобы ополоснуть руки в тазу, наполненном водой с ароматными свежими лепестками роз. Марико подражала его действиям, все время чувствуя себя здесь чужой. Как будто в любой момент кто-то мог сорвать маску с ее лица и показать всему миру, что она обманщица.

Обтянутые шелком двери раздвинулись перед ними, открывая еще один слой скрытого великолепия Ханами. Еще один слой этого места красоты и излишества.

Марико много лет тихонько посмеивалась над рассказами об этом излишестве.

Гэйко называли живыми, движущимися произведениями искусства. Сама эта мысль раздражала ее чувства. Что красивая женщина может быть не более чем развлечением, предоставленным порокам и удовольствиям мужчин.

Но когда Марико завороженно наблюдала, как гэйко, одетая в несколько слоев шелка тацумура, дрейфует по безупречным татами, она осознала свою первую ошибку. В том, как стояла и как двигалась эта молодая женщина, не чувствовалось подчинения. При ее виде также не создавалось впечатления, что ее существование основано исключительно на угождении мужчинам. Ни разу взгляд гэйко не остановился на новоприбывших. Ее голова была высоко поднята, походка гордая. Самообладание, с которым она двигалась, грациозность, с которой она делала каждый свой шаг, были явным свидетельством многолетних тренировок и традиций.

Эта девушка не была игрушкой. Ни в какой степени.

Пока она шла, она манила. Каждый ее шаг был, как у танцовщицы на сцене. Нарисован художником на холсте. И все это не более чем самые простые движения.

Как только гэйко перешла на другую сторону длинной прямоугольной чайной комнаты, она повернулась с подчеркнутой элегантностью и уселась на колени в углу, разгладив складки кимоно под коленями одним плавным движением. Слуга подал ей блестящий деревянный сямисэн[58]. Когда девушка закрыла глаза и заиграла на струнах резным когтем из слоновой кости – и ее музыка была мягкой и сияла тем же янтарным светом, что исходил от висящих фонарей, – к Марико пришло второе озарение. Она осудила что-то еще до того, как дала этому возможность – ту самую возможность, которую Марико просила у Ёси в свой первый день в лагере Черного клана.

Музыка, которую играла гэйко, была навязчивой. Песня, наполненная завуалированным чувством. Ее ритм был жарким, но ее мелодия не обжигала; скорее гипнотизировала. Низкое, постоянное гудение самой толстой струны сямисэна раскатывалось по всему пространству, убаюкивая Марико почти до оцепенения.

В выступлении гэйко чувствовалась такая гордость. Такая страсть. Она играла в первую очередь для себя. И Марико оценила это больше, чем могла бы выразить словами.

Как только песня закончилась, Марико, Ранмару и Оками заняли свои места за отдельными низкими столиками с одной стороны прямоугольной комнаты. Два аккуратных ряда столов опоясывали периметр, параллельно друг другу. Полы были покрыты свежесотканными татами, края которых были отделаны темно-фиолетовым шелком.

Марико села перед одним из этих столиков, снова поймав себя на том, что бездумно повторяет каждое движение Оками. И ненавидит себя за это. Как будто она когда-либо могла бы пожелать стать кем-то вроде него. Кем-то настолько самодовольным. Настолько равнодушным ко всему важному.

Как только Марико закончила поправлять край своего халата, перед ней поставили миску из глазурованного черного фарфора, наполненную ароматным рисом. Лакированные палочки для еды лежали на подставке из полированного нефрита. Другие служанки в таких же простых шелках, как и девушка на входе, начали выносить еду – филе лакедры, политое соусом из свежего щавеля и белой пасты мисо, кусочек сливочного леща, подаваемого вместе с маленькой миской пондзу[59], охлажденные морские ушки, маринованные в подслащенном соевом соусе и посыпанные мелко нарезанным зеленым луком.

Когда Марико дотронулась кончиками палочек до лакедры, рыба рассыпалась на хлопья. Хлопья, которые таяли во рту, маслянистые и яркие на вкус. Перед каждым гостем чайной расставили раскрашенные вручную кувшины для саке и такие же чаши. Вскоре комната была заполнена до отказа. И тема разговора свелась к подмигиванию с явным подтекстом. Стала похабнее. Громче.

«Мужчины», – покачала головой Марико и огляделась, сдерживая заливающий щеки румянец.

Косые лучи света исходили от одинаковых миниатюрных фонарей-пагод, висевших через равные промежутки по всей комнате. Пламя внутри мерцало сквозь замысловатые планки, создавая тени, которые танцевали на экранах и отбрасывали свет на покрытые шелком стены.