Планета грибов

Сидел, прислушиваясь к себе, пытаясь разобраться: «Ты, не рожденный женщиной, мой недруг… У Шекспира все ясно и просто. Макдуф: сначала друг, потом враг. Ведьмы – нежить: старухи, которых нет в реальности. Привидятся и исчезнут. А здесь, у нас?» – в груди под ребрами ноет, будто душу тянут в разные стороны. С одной стороны – она, старуха: темное знание, которое ничем не собьешь, никакими разумными доводами. С другой – Марлен с его непримиримостью. Две силы, безумные, с которыми ему не сладить. Растягивают на дыбе истории… —

* * *

Еще неделю назад не пришло бы в голову. Выезжая с заправки, она косится на искусственное безобразие, которое получила взамен. Семь дней. Тяжкие, как камни – тащишь, тащишь, – жернова, перемоловшие душу. Сорвавшие покровы, в которые закутывалась, спасаясь. «Теперь всё будет иначе. Потому что – бог. Помог, вывел из тупика… Потом. Не сейчас. Приеду – всё обдумаю, – она протягивает руку, забрасывает сумочку на заднее сиденье. Перед глазами – список неотложных дел. – Бригадир, надо договориться, передать деньги. Да, стиральная машина – обещала, значит, сделаю, в понедельник созвониться с агентом, передать пакет документов…» Щиколотка снова ноет. Больно нажимать на педаль.

Девочка обрадовалась. «Я бы тоже на ее месте… Если бы мне подарили. Родители, или муж, или… – она усмехается, – далее по списку. Так и скажу: твой отец был интеллигентным человеком. Переводчики – особые люди. Талантливые. Можно сказать, не от мира сего. Не то что я…» Материальный мир – по правде говоря, для нее эти радости в прошлом. Последний раз в начале девяностых: ROZENLEV. Это сейчас легко – пошел, купил. А тогда… Не просто холодильник: первая вершина. Вершины, которые ей покорились, не такие уж высокие: не Арарат и даже не Пик Коммунизма. Но все равно ей есть чем гордиться: многие, с кем начинала, давным-давно сорвались – кто-то уехал, кого-то выдавили из бизнеса, кто-то ушел сам.

Снова поля, заросшие цветами. На обочине стоит женщина, рядом девочка – маленькая, лет восьми. У обеих – распущенные волосы. Длинные, как у русалок. Девочка надела венок – луговые цветы, пестрые. Сложись всё иначе – могла бы остановиться, нарвать букет. Фигурки, отражаясь в зеркале заднего вида, становятся маленькими – лиц уже не видно. Только волосы – их поднимает порывом ветра. Она прислушивается к щиколотке. Похоже, утихла.

«Девочка Настя будет меня помнить». Летит, чувствуя радость, нечаянную. Прошлое, темная книга, написанная графоманом, в котором всё не по-людски: солнце – не солнце, трава – не трава, дерево – не дерево, – отлетает назад со скоростью в двести восемьдесят лошадиных сил. Лошади идут рысью, прядают гривами – кортеж, растянувшийся на километры, бог знает сколько; ей трудно себе представить: двести восемьдесят белых лошадей. Плавно, не снижая скорости – дорога свободна, – кортеж вписывается в поворот. Лошадиные головы клонятся влево, белые гривы вьются волнами. Солнечные искры вспыхивают, выбиваясь из-под копыт. Она жмурится, опускает шторку. По встречной полосе движется фура. Издалека она кажется маленькой, почти игрушечной. Впереди, на обочине, человеческая фигурка… —

Старуха останавливается, смотрит налево. Искры солнца, отраженного в асфальте, слепят глаза. Она закрывается рукой. Ей надо перейти на ту сторону. Утром едва перебралась – вжик-вжик, машина за машиной, стоишь, стоишь, ждешь, пока пропустят, да куда там, едут и едут, разъездились. Она окидывает хозяйским глазом: трехлитровые банки, самые удобные. С литровыми сплошная морока и крышек не напасешься… Вроде никого. Она разворачивает коляску – вместительная, осталась от внука, везти-то легче, чем таскать на себе. За жизнь натаскалась – то одно, то другое. Вон, все руки скрючило. Эти-то, в машинах, нагрузились, сели и поехали, а тут стой и жди. Она смотрит направо, щурится. Тоже вроде не едут. «Ну, с богом!» – толкает коляску вперед… —

Он поежился и посмотрел на часы. Короткая стрелка подходит к шести.

В желудке снова ноет. Не поймешь, может, и не в желудке. Стараясь не обращать внимания на ветки, нависшие над участком, направился во времянку, отломил краюху хлеба, вынул из пакета огурец – толстый, слегка привядший на кончиках. Свежие огурцы надоели. Вспомнил материнские банки: трехлитровые, огурчик к огурчику. Мать солила с сельдереем – незабываемый вкус. Потянувшись к солонке, отметил: соль снова отсырела, как после зимы.

Хрустя водянистым огурцом, вернулся к скамейке. «Да ну его!» – размахнулся решительно, швырнул в кусты. Родители молчали. Думали: теперь, когда нашлась эта женщина, которой можно передать его из рук в руки, их дежурство закончилось, имеют право покинуть пост.

Дожевывая на ходу, вернулся в дом. Сел в продавленное кресло. Обхватил колени, будто снова стал маленьким мальчиком, который сидит, терпеливо дожидаясь матери: обещала – значит, спасет.