Нет, отвлечься ему все-таки не удавалось. Мысль упорно возвращалась к отнюдь не веселым вещам. Желая его позабавить, Феффер рассказал о страховом агенте, у которого оказался при себе пистолет – якобы такой никудышный, что убить им можно, только если стрелять в голову с близкого расстояния. В упор. Ничего забавного Заммлер тут не находил. Как раз о таком выстреле он старался не думать, но не думать не получалось. Все попытки переключить себя на что-то другое оказывались безуспешными. Пришлось сдаться. Некоторые мысли были мучительны, но контролировать их он не мог. Внутри него они приобрели форму некоей безжалостной силы, не желающей считаться с тем, легко ли ему ее терпеть. Других людей тревожили сны и видения, его – воспоминания о том, что он пережил при свете дня, будучи в ясном уме. Конечно, Заммлер не единственный, с кем такое случилось. Не он первый, не он последний. Неевропейцы так и вовсе достаточно спокойно воспринимают подобные вещи. Если индеец из племени апачей или навахо упадет в Большой каньон, но уцелеет и сумеет выбраться, он, вероятно, даже не скажет об этом своим сородичам. Зачем говорить? Что произошло, то произошло. С Заммлером, его женой и другими людьми произошло следующее: одним ясным днем их заставили раздеться догола и ждать расстрела на краю огромной могилы. (Эйхман на суде показал, что ему стало дурно, когда он наступил на одну из таких могил и из земли выступила кровь. Потом ему пришлось день или два пролежать в постели.) За несколько часов до того Заммлер уже ослеп на один глаз от удара прикладом. Жизнь словно бы сжалась, а вместе с одеждой исчезла совсем. Он почувствовал себя мертвым, только, в отличие от остальных, почему-то не умер. Связь со смертью не состоялась. Впоследствии Заммлер иногда представлял себе, что он ей позвонил, а она не взяла трубку. Из открытых дверей бродвейских магазинчиков часто доносились телефонные звонки. Слыша их, Заммлер пытался угадать, как прозвучал бы ответ смерти: «Алло? Ах, вот и ты наконец!» Алло… Уличный воздух зримо испарял свинец с небольшой примесью меди. Толпа живых тел на Бродвее, к которой Заммлер принадлежал теперь, была почти так же густа, как толпа мертвецов, которые давили на него своей тяжестью в братской могиле. Живые не спеша прогуливались, слонялись, подпрыгивали и пританцовывали. Витрины ломились от еды. Выпечка, мясо сырое и вяленое, рыба, истекающая кровью, копченая рыба, свинина и цыплята на гриле, яблоки, как боеприпасы, апельсиновые снаряды – оружие против голода. У бордюров скапливались объедки – добыча крыс (Заммлер видел, как они выползают на улицы часам к трем ночи). Он возблагодарил бы Бога за эти куски хлеба и куриные кости, когда партизанил в лесу под городом Замосць – окоченевший, с больным глазом, который казался куском льда в голове. Тогда мистер Заммлер был так близок по своему состоянию к сухим веткам, валявшимся на земле, что даже завидовал им. Одеждой ему служила заплесневелая и заиндевевшая лошадиная попона, обувью – тряпки, намотанные на ноги. Однако у него было оружие. Он и другие голодные люди днем жевали в лесу корешки и траву, а ночью выползали, чтобы взрывать мосты, портить рельсы и убивать немцев, отставших от своих частей.
Заммлер стрелял в людей. Как комичен фефферовский страховой агент, выстреливший в телефонный справочник на пюпитре! Тем дураком руководило фанатичное стремление произвести эффект. Пробить пулей миллион убористо напечатанных фамилий – комнатное развлечение. Заммлеру в замойском лесу было не до развлечений. Однажды он с очень близкого расстояния застрелил человека, которого разоружил. Сначала заставил бросить карабин. (Карабин упал и провалился в снег футах в пяти от своего владельца.) Потом приказал снять шинель. Потом китель, свитер и сапоги. После этого человек тихо сказал Заммлеру:
– Не убивайте меня. Возьмите вещи.
Вместо ответа Заммлер отступил на безопасное для себя расстояние.
– У меня дети.
Заммлер нажал на курок. Тело упало на снег. Второй выстрел размозжил голову. Из пробитого черепа вытек мозг, смешанный с кровью.