Планеты с тёмными именами (СИ)

Валерия вяло смотрела на меня своими синими глазами и молчала. Было в её взгляде что-то угрюмое и скотское. Я никак не мог понять, что там творится у неё за черепной костью. Уловила ли она хоть слово из того что я сказал. В этих аморфных коровьих мозгах любая мысль загрузала, словно в февральском киселе. Или может мне показалось, что я всё это произнес вслух? Почему она молчит, почему всё время молчит? Она что, проглотила язык, потеряла ненужный дар речи, или ей просто лень ворочать во рту этим розовым лоскутом нежной плоти? Ну, хотя бы послала меня на хер что ли, или наваристо плюнула в рожу. Как же мне хотелось в этот момент схватить Валерию за грудки, словно зарвавшегося поддонка, и что есть силы тормоша, вытрясти, наконец, хоть какой-то вменяемый звук. Ну, не молчи, скажи что-нибудь, выдави из себя хоть слово в ответ. Почему Валерия такая привлекательная, такая желанная и такая безмолвная, безвольная, такая никакая - плевок на речной глади? Что нужно сделать, чтобы её разворошить, чтобы на дне её вечно сонных глаз что-то шевельнулось, чтобы какое-то чувство сдвинуло с места её раз и навсегда застывшую форму, каменно-угольную твердыню её Я? Как обратить на себя её внимание, заставить себя, наконец, заметить, принять себя всерьёз? Я стучался об эту женщина, как рыба об лёд. Кто я для неё? Нет, не принц, полный непонятных речей и даже не древляк, уплетающий мертвечину. Разве что безобрАзное и безОбразное, гнусно переливающееся пятно, нечто вроде амёбы, которое принимает всякую форму, но при этом напрочь лишена своего собственного явного обличия. Должно быть, примерно так, меня видели все местные жители: чьмо, мудак и Протей. Нечто бесформенное, неподдающееся определению жило рядом с ними, делило вместе с ними кров и пищу, но всегда при этом оставалось как бы в стороне, как бы ни при чём, как бы за гранью сознания, что нельзя было ухватить за хвост и окончательно для себя уяснить - это был я.

... девятая запись в дневнике

После обеда меня начало клонить в сон и я был готов немного покемарить, однако Питер расшевелил меня, припомнив своё давнее обещание показать затоку. Я ответил, что на улице уже смеркается и что прогулку к затоке можно было бы предпринять в более подходящее время суток, например, завтра. Питер не согласился. Он заметил, что до обеда на затоке нечего делать и что сейчас "самый что ни на есть цымис" всё как следует рассмотреть. Делать было нечего и я, скрипя сонным сердцем, согласился: всё-таки Питер был местным уроженцем, поэтому ему, как говорится, и карты в руки.

Мы вышли под первые крупные звёзды. Было по-ноябрьскому прохладно и влажно, дул неприятный фиолетовый ветерок. Несмотря на то, что я хорошо оделся, как говорят местные "упугался", готовясь к продолжительной ночной вылазке, мне почти сразу стало зябко - воздух был сырой какой-то пронзительной тысячелетней сыростью. Звёзды в сумерках тускло блестели, словно брошенные в воду новенькие монетки. Чувствовалось дыхание недалекой зимы. " Где же ты, блаженная Западная Европа, тучные латинские пажити и герои Вергилия, разумные в своём основании": с отчаяньем в сердце подумал я, ёжась от подступающего холода.

Выйдя за околицу села, мы оказались на грунтовой, слегка подкисшей дороге. С правой стороны от нас на фоне неба темнели ровные столбы линии электропередач. Иногда на проводах сидела чёрная безмолвная птица. Даже отойдя довольно далеко, мы продолжали слышать брехню деревенских собак. Я ощущал себя брошенным на произвол судьбы, неудачником мира сего. В этой тьме было как-то особенно сиротливо, впрочем, как всегда ночами в Восточной Европе.

Подходя к затоке, мы уже издали увидели мелькание огоньков, а вскоре нашего слуха достигли приглушённые расстоянием возгласы людей. Приблизившись вплотную, я был крайне удивлён, никак не ожидая увидеть здесь подобного столпотворения. Людей было много, по большей части мужики, но были и дети. Закатав штанины с факелами в руках, они возбуждённо бродили за взрослыми по бултыхающейся жиже затоки. Мне было непонятно, что здесь делают все эти люди, ночью по колена в густой и холоднющей воде. Со стороны казалось, что они просто мутят жидкость, без всякой видимой цели разбалтывая её своими белыми ногами и выворачивая со дна доисторические залежи ила. Подсвечивая себе коптящими факелами, мужики, как будто что-то высматривали в этом вонючем и бурлящем киселе. Я поинтересовался у Питера, что всё это значит.

- Пытаются поймать Умбра - незамысловатым образом в своей манере ответил Питер.

- Умбра???

Перед тем как пояснить Питер с помощью табака, газетного обрывка и слюны сотворил себе "козью ножку" и прикурил её от подаренной мной, отличной зажигалки. Он с жадностью и злобно затянулся - сырая цигарка зашкварчала. Повиснув в воздухе, на уровне его глаз яростно заалел живой артериальный уголёк. Я с нетерпением ждал. Питер выдохнул огромное бесформенное облако сивого дыма.