Плата за успех: откровенная автобиография

Но все же мы встретились. И он сказал мне: «Настя, когда я горел в огне, первая, о ком подумал, это о тебе». В те минуты, готовясь к смерти, он успел подумать о многом. И о том, что был не прав, когда стал мне мстить, разрушая в себе самое сокровенное и святое чувство. И о том, что, слава Богу, с ним в машине была не я. А еще о том, что если бы это была я, то и аварии могло бы не случиться…

Я не могу говорить об этом спокойно. Вообще никак не могу…

Потом было публичное примирение, так сказать. Сулейман все делал с размахом, вот и в этот раз он собрал чуть ли ни половину Госдумы (он еще был депутатом), позвал много разных артистов, в том числе Иосифа Давыдовича Кобзона. Фактически он тогда не только объявил, что мы помирились и стали друзьями, но и открыто признал, как много между нами было. Я ведь его имя нигде никогда публично не называла, даже когда он особо жестоко меня преследовал, – не хотела портить ему репутацию, ведь он политик. Шуточки насчет Сулеймана Волочкова исходили не от меня, а как раз от моих недругов, которых он же сам и науськал.

Правда, до сих пор неловко вспоминать, что когда Кобзон подошел к нашему столику и запел песню о дружбе и примирении, Сулейман даже внимания на это не обратил, а разговаривал по телефону. Мне было так стыдно за него…

Да, ничего было уже не вернуть, но с души словно камень свалился, когда мы помирились. Все эти годы я его волокла и сама не понимала, как он меня душил. А теперь стало легко.

С тех пор мы мало общались, но всегда по-доброму. А когда у него возникли неприятности в Ницце (не везет ему с этим городом) – его там в тюрьму посадили, потом выпустили под домашний арест, в общем, сильно потрепали нервы и испортили репутацию, – я оказалась единственной, кто публично его поддержал и предложил свою помощь.

В жизни не нужно отвечать злом на зло, нужно быть добрее. Чувство мести вызывает только разрушения в человеке. Я это точно знаю.

Мама: от материнской любви до материнской зависти и ненависти

Это самая тяжелая для меня глава. Многое из того, что здесь напишу, никогда не говорила вслух и до сих пор не уверена, что можно и нужно это делать. Но и молчать больше нельзя – молчала уже слишком долго, и ситуация становилась все хуже и хуже. Поэтому все же рискну. И как бы громко это ни звучало, все, что я здесь буду излагать, будет написано кровью моего сердца.

Ах, мама, мама… Ты столько лет была самым родным и близким человеком. Поэтому и рассказывать о тебе очень трудно…

Все-таки какие бы сильные чувства ни связывали меня с Сулейманом, как бы много душевных сил и денег я ни вложила в Игоря, что бы там у меня ни было с другими мужчинами – все равно это не сравнить с тем, что значила для меня мама. Я уже давно и сама мать, поэтому точно знаю – пуповина, связывавшая ребенка с матерью, не исчезает после того как ее разрезали, она продолжает существовать, и разорвать ее очень трудно, даже если долго пилить ржавой пилой, как делала мама под влиянием нечистоплотных советчиков.

Если начинать с самого раннего детства, то я безумно благодарна моей маме за то, что она за руку привела меня в Мариинский театр в пять лет. Но в то же время, зная себя и оглядываясь на весь свой опыт, на всю свою духовную составляющую, я вынуждена сказать, что когда она говорит, что я обязана ей всем, что у меня есть, это вызывает у меня резкий протест. Я была рождена стать балериной. Это мое предназначение. Если бы мама не привела меня в Мариинский театр, то я увидела бы балет по телевизору или посмотрела бы картины Дега с балеринами – сейчас некоторые из них висят в моем доме. В любом случае, чуть раньше или чуть позже, но я бы вышла на тропу, которая ведет на сцену, и все равно стала бы балериной. Это мое глубочайшее убеждение.

Но, конечно, когда была маленькой, ходила в садик, потом в школу – мама, безусловно, была моей опорой. Она все время заботилась обо мне и повторяла, что я родилась в рубашке, а значит, точно буду счастливой. Наверное, она была права – учитывая, из скольких испытаний я смогла выйти живой, непокалеченной и не сошедшей с ума, понимаю – меня действительно что-то берегло, видимо, та самая пресловутая «рубашка». Мой ангел-хранитель сильный.

Помню, как мама читала сказку про Дюймовочку, и когда там начиналось что-то страшное, я всегда прижималась к ней и говорила: «Мамочка, читай погромче!» А когда стала старше и уже училась в балетной школе, мама снова читала мне вслух, но уже не сказки, а учебники по истории и другим предметам. Потому что я училась с утра до вечера, по полтора часа добиралась из школы на автобусах, троллейбусах, и буквально засыпала на ходу – самой читать у меня иногда уже просто не хватало сил. Впрочем, я и под ее голос засыпала и сквозь сон бормотала: «Мамочка, можно потише, пожалуйста?» А позже просила: «А можешь читать про себя?..»