Платонов тупик

— Я коротко. Тут пытались некоторые разводить антимонию: талант, народные демократы… То, се. Какой талант? Да таких талантов у нас пруд пруди! Настоящие таланты не замечаются, а тут — гений! Поджигатель, вредитель — он же портит молодые таланты. А взять меня, к примеру, или мою жену? Кто нас хоть раз назвал талантами? Никто. А почему? Да потому, что мы честные труженики и «не нужен нам берег турецкий». А хоть маленькую премиюшку нам дали? Нет, дулю с маком. А тут — премию! К стенке таких надо! А пока — исключить!

— Хорошо. Будем голосовать? — спросил Председатель.

— Да, хватит. Все правильно, — сказал Мичман. — Политическая оценка дана правильная.

— Хорошо. Значит, предложение было одно: исключить. Кто «за»? Единогласно. Кто против, воздержался? Нет. Хорошо…

— А может, он хочет что-то сказать? — проявил чуткость усач.

— Мне нечего сказать, — поднялся Воздвиженский. — Думаю, когда-нибудь вам будет стыдно за этот спектакль. — Он подошел к столу, положил перед Председателем членский билет.

— Это что? — удивился тот.

— Билет.

— Но, может, еще наше решение не утвердят.

— Утвердят, — сказал Воздвиженский и вышел.

Усач покрутил головой:

— Ну, фрукт! «Пожалеете».

— Никогда! — сказал Вышибала.

— Перед историей мы как-нибудь оправдаемся, — заметил Критик. — Не обмишулиться бы перед начальством!

— История, — произнес Философ, — она разберется. Она возьмет все в совокупности: время, ситуацию, общую философию и потом уже расставит каждого по полочкам.

— Главное, чтобы дети нас правильно поняли: дети — наше будущее, — сказал Друг детей.

— Ну, ладно… — подвел итог Председатель. — Вы тут оставайтесь, если хотите, а я побежал: мне надо доложить, а потом у меня просмотр… Пока.

17

Чижиков дрожал напрасно: секретариат поступил мудро, отделив пастуха от стада, пастыря от паствы, овец от козлищ, заблудшую молодежь от прожженного соблазнителя, искусителя и развратителя нравов. Разделили — одного наказали, других поощрили, того исключили, этих приняли, вы наши, а тот не наш, вы, ребятки, хорошие, а тот дядя — плохой. Будете вести себя умненько, получите пряник.

Чижикова такой порядок вещей вполне устраивал, тем более что вскоре он этот пряник получил — в виде книжечки его стихов.

Вот она, желанная-долгожданная, — беленькая, глянцевая, с терновой веточкой на обложке! Удивительно только, почему по такому случаю земля не содрогается и небо не трескается? И люди ведут себя как обычно, будто ничего не случилось. Наверное, не дошло еще, не осознали, современниками какого события они оказались.

«Вот она! — нянчил он книжонку на ладонях. — Вот она! Кому бы швырнуть ее под нос? Нате, гады, читайте, завидуйте!» Некому швырнуть под нос…

Казалось, цель достигнута, можно было бы и успокоиться. Но не таков стал Чижиков, чтобы удовлетвориться завоеванным, он уже знал: в нашем деле остановиться — значит безнадежно отстать. Поэтому на людях он не плясал от радости и не выказывал телячьих восторгов, наоборот, он по-прежнему демонстрировал недовольство и маску обиженного не сбрасывал. От Воздвиженского публично не отмежевывался, но и не демонстрировал свою приверженность к нему, держался золотой серединки. О книжке своей отзывался скептически: мол, издатели нарочно испортили ее — выпустили в малом объеме да и стихи оставили в ней не самые лучшие.

Короче, он продолжал играть в сиротство, так как по опыту знал, что от счастливчиков и удачников друзья, если им ничего не перепадает от этой удачи, быстро отворачиваются, а дружба быстро охладевает и оборачивается в свою противоположность. А бедненьких жалеют, приголубливают, сиротам помогают, нищим подают. Блаженных у нас любят. Так что лучше уж прибедниться, чем кичиться успехами — такова метода всех скупцов и нахлебников.

Таким образом, Чижиков не только не сматывал свои удочки, но, наоборот, добавлял к ним новые, более совершенные, с крючками более солидными и с наживкой более изощренной. Да ему и было еще что ловить. В первую очередь надо было заарканить критиков, которые пока прикидывались глухими и слепыми: книжку его они «не заметили», о стихах Чижикова упоминали редко, да и то с разными оговорками и даже с остроумными шпильками в их адрес. Время критиков еще не пришло, и чтобы их зацепить, Чижикову надо было основательно, до посинения подежурить у лунки и до седьмого пота поиграть блесной перед их носами, пока хоть один из них набросится на его наживку. И если такой найдется — считай, дело сделано: тут же среди них начнется свалка, они станут остервенело отнимать его друг у друга и спорить до скончания века, кто первый сказал «а». Но такого пока не находилось. Им все мало! Или выжидают что-то? «Кому бы швырнуть эту книжонку, в кого бы запустить ею?»

И тут он вспомнил свою «малую родину». Вот откуда начинать надо, вот кого удивит он, вот где разинут рты! Тощенькая, правда, книжонка, да ничего, главное — фамилия его четко напечатана на обложке и внутри стихи — столбиком, лесенкой, как у Маяковского. «Ничего! — рассудил он. — Провинция, для нее достаточно и этого, там все сойдет за звонкую монету! Пусть знают Чижикова!»