Платонов тупик

«Проспал!.. — досадливо подумал он, готовый избить себя за беспечность, и стал быстро собираться. За стеной послышался голос хозяйки — она, видать, разговаривала по телефону — благодарила кого-то за сочувствие и соболезнование, после длительных пауз то и дело повторяла печально:

— Спасибо… Да, да… Спасибо — мне лучше… Спасибо… До свиданья…

Стараясь не шуметь, чтобы не привлечь ее внимания, Чижиков быстро оделся и, подойдя к двери, прислушался. Убедившись, что в коридоре никого нет, он тихонько открыл дверь, прошел на цыпочках к вешалке, нагнулся, чтобы надеть ботинки. Но не успел сунуть ногу в ботинок, как услышал совсем рядом тихий и ласковый, словно весенний ветерок, женский голос:

— Юра, уже уходите?..

Застигнутый врасплох, Юрка на какое-то мгновение затаился, как божья коровка, поморщился конфузливо, будто застигли его за неприличным занятием, медленно распрямился. Поднял глаза на Данаю — и от неожиданности, как от вчерашнего солнца, невольно прикрыл глаза рукой: перед ним стояла красивая молодая женщина! Длинная шея и миловидное личико с чуть заметным румянцем на щечках выглядели такими чистыми и такими белыми, будто были выточены из мрамора. Тонкий прямой носик был настолько нежным, что, казалось, крылышки его светились насквозь. Белым-белые волосы, по-утреннему еще не прибранные, шелковисто блестели. И недоплетенная, лежавшая на левом плече коса, и упавшая на правое ушко небольшая скобочка-прядка волос, и обрамляющие лоб игривые завитки-колечки — вся эта легкая небрежность ее прически не только не вредила ей, но, наоборот — казалось, именно в этой небрежности и крылась та особая необъяснимая притягательная прелесть, которая заставила Чижикова остолбенеть.

Но больше всего Чижикова потрясли глаза Данаи: огромные, обрамленные длинными ресницами, в них туго сидели крутые белки, подпирая изнутри тонкие веки. И тем ярче светились на этом белом фоне большие ясно-голубые радужные «плошки». И было в этих глазах столько нежности, кротости, какой-то детской наивности и вины, что у Чижикова невольно вырвалось:

— Это вы?!

В ответ чувствительные губки ее чуть вздрогнули, на щеках обозначились стыдливые ямочки, а ресницы скромно прикрыли глаза.

— Не уходите… — попросила она тихо.

— Мне на занятия нужно.

— Успеете. Я кофе приготовила…

Даная смотрела умоляюще на Юрку.

— Нет, нет, — забоялся он почему-то и принялся быстро одеваться. Она стояла рядом — в длинном, до пят, домашнем халатике, на плечи был накинут кружевной черный шарфик — траур. — Мне нужно, — сказал Чижиков, пряча глаза.

— Какой вы чистый, нетронутый, незапятнанный… И добрый… Вас сам бог мне послал… Не судите меня строго… — Глаза ее наполнились слезами.

— Ну что вы… — промямлил он.

— Добрый мой ангел и… спаситель… Не забывайте меня, приходите. Придете?

Юрка неопределенно двинул плечами.

— Пожалуйста, приходите… Звоните… Вот вам, — она сунула ему в кармашек пиджака визитную карточку и прильнула щекой к его щеке. Он затаился, руки сжал в кулаки, будто оцепенел.

— Простите… Мне пора…

— Звоните…

— Ладно.

Он выскочил на лестничную площадку и, не обращая внимания на лифт, побежал вниз по ступенькам, будто за ним гнались. Шапка сползала то на лоб, то на затылок, он поправлял ее, а потом и совсем сдернул, понес в руках. И на улице не сел в троллейбус, пошел торопливо к метро пешком. В вагоне забился в уголок, искоса поглядывал на окружающих, прятал глаза, будто все знали, откуда он едет и что с ним произошло.

А почему взбудоражился, чего испугался, что его потрясло, и сам понять не мог. И в институте нервничал. Когда в коридоре его встретил губошлепистый Доцент и спросил: «Ну как, жива вдовушка?» — Чижиков покраснел до ушей, ответил коротко:

— Жива. — И хотел было уйти, но Доцент не отпустил его:

— У Евтюха был хороший вкус, правда? — Доцент ехидненько улыбнулся: — Ребята говорят…

— Перестаньте! — вдруг взвизгнул Чижиков. — Я не люблю пошлость! Тем более в такой ситуации: у нее ведь горе, умер близкий человек! Муж умер! А вы…

— Подумаешь, — спокойно сказал Доцент. — У каждого кто-нибудь когда-нибудь умирает. И ничего. — Он взглянул на Юрку и снова улыбнулся сладенько. — Не злись. С тебя еще будет причитаться! Спасибо мне скажешь!

Чижиков махнул досадливо рукой, ушел: ему больше всего не хотелось, чтобы хоть кто-то узнал о его тайне.

5

В свою общежитскую комнату Чижиков вернулся раньше других, пометался из угла в угол, словно шакал в клетке, завалился на постель и вскоре уснул. А утром проснулся как ни в чем не бывало: совесть утихомирилась, на душе было легко и светло, и все вчерашнее ушло куда-то вдаль и в небыль. Сокурсники ни о чем не спрашивали, и он окончательно успокоился: «Было и не было… Все!» Однако ближе к вечеру все случившееся у Данаи неожиданно стало всплывать в памяти и волновать. Но не совесть терзалась, а сердце — заходилось в желанной истоме. Тайком извлек из кармашка карточку, прочитал:

«Евсей Евсеевич Евтюхов

(Иван Босых)

поэт

доктор филологических наук»