Платонов тупик

— Юрочка! — воскликнула Даная, словно нашла счастливую отгадку. — Да ведь тебя мучает чувство неполноценности. А молчишь. Я с удовольствием отдам тебе в руки все бразды правления — и в доме, и в машине. Хочешь?

— Мне, как ты сама понимаешь, все это ни к чему, но люди говорят.

— Вот и хорошо. Завтра же мы им заткнем глотку: переведу счет на твое имя и устрою на курсы автолюбителей.

В ответ он небрежно усмехнулся — вроде как все это ему до лампочки, однако не сказал: «Не надо». Похвалил себя: удачно сымпровизировал разговор, о котором давно мечтал. Однако осадок от стычки с Егоровым не проходил. Дома, закрывая дверь, увидел в углу кучу газет и журналов, которые он когда-то выбросил из кабинета. Куча эта таяла медленно — Даная не торопилась расставаться с нею, тщательно перебирала все, искала заметки, записи писателя и аккуратно складывала в папку: она работала над мемуарами Евтюхова и все это ей могло пригодиться. Чижиков видел ее заботу о Евтюховом наследии и втайне ревновал ее к умершему мужу, но молчал. А тут не выдержал, пнул газеты ногой, сказал ехидно:

— До сих пор лежит — мешается. И что ты ищешь в этой куче, какое жемчужное зерно? Нет там ничего. Носишься со своим Евтюховым…

— Между прочим, он пока нас кормит, — заметила Даная.

Чижиков вытаращил на нее глаза:

— Ага! Упрекаешь куском хлеба?

— Юра, успокойся. Хватит.

«Нет, нет, — остановил он себя. — Рано: я тут пока не хозяин».

— Прости, Дана. Эти сплетни меня так взвинтили… Поэтому мне всюду мерещится подтверждение этих сплетен. Прости.

3

Чижикову по-прежнему не писалось. Правда, стычка с Иваном Егоровым немного встряхнула его, он с ходу сочинил небольшой цикл сердитых отповедей клеветникам и завистникам, но эти стихи даже по собственному разумению Чижикова были слишком слабыми: вялыми, мелкими и сумбурными. Зато выспренность перла через край, как перекисшее тесто из квашни:

Как норовистого коня
Оседлал я счастье.
Пошли вы напрочь от меня
Со своим участьем!

Я сделался умней
И, конечно, строже:
Нет у меня друзей!
И враги ничтожны тоже.

Получив это послание, Егоров долго хохотал:

— Ой, робята! Ой, не могу! Сирота-то, смотрите, как разъярился! Да… Чего только не нагородил. Он коня оседлал! Да еще — норовистого! Мустанга! Какого коня? Старую клячу оседлал он! Да, старую… А это? «Я сделался умней»? С чего бы это вдруг? Ой, братцы, не могу! Ну, дает! А по мне, так он и последнего ума лишился. — Егоров покрутил листок, заглянул зачем-то на оборотную сторону. — Ну Чижик! А вообще я вам скажу, робята, для Чижикова эти стихи очень даже хороши! Да, хороши. Как бы не взял он их у кого-то на прокат. Вы смотрите: и рифма есть, и даже знаки препинания. Да… Боюсь, найдется когда-нибудь дотошный литературовед, и, если у него будет лишнее время и желание покопаться в подшивках, он наверняка наткнется на оригинал, который послужил Чижикову источником столь гневного вдохновения. Да, найдет, попомните мое слово.

Еще на какое-то время Чижикова выручила и поддержала на плаву мода сочинять короткие новеллы. С чьей-то легкой руки эти «новеллы» заполонили почти все издания, а в субботние дни они печатались даже в вечерних газетах. Вот одна из них: «Выбоина на дороге» — это заголовок, а далее следовал такой глубокомысленный словесный изыск:

«Шел я по дороге, споткнулся и упал. И только теперь заметил выбоину. А ведь заметь я ее раньше да обойди ее — и ничего бы не случилось. Вот и в жизни так же: поди узнай, где упадешь, где тебя подстерегает беда…

Не отсюда ли пошла народная мудрость: «Знал бы, где упасть, соломки подостлал бы»?»

Такие проникновенные и с таким глубоким философским осмыслением выбоин, пней, кочек сочинялись эти маленькие «шедевры» в неимоверном количестве. Писались они малыми и большими циклами, издавались буклетами, брошюрами, книгами.