Платонов тупик

«Неужели правда? — с ужасом подумал Чижиков. — Начнут таскать, спрашивать, как, да что, да почему. Еще припаяют соучастие… А я ведь действительно ничего не знал, он ни словом не обмолвился об этом, наоборот, всех уверял, что никуда не собирается уезжать, что это сплетни недоброжелателей. Всем клялся-божился, просил напечатать его, чтобы таким образом обелиться в глазах общественности. И ему поверили — напечатали почти все разом: оба литературных еженедельника дали подборки стихов, «Огонек» — рассказ, «Неделя» — путевой очерк. Выходит, он всех дурачил? В том числе и меня? — с обидой заключил Чижиков свои размышления. — А может, и к лучшему, что не сказал? Вины на мне никакой нет, я ничего не знал и ничего не утаивал… Только поверят ли?..»

Увидев растерянную физиономию мужа, Даная обеспокоенно спросила:

— Что случилось, милый?

— Да ничего особенного. Все нормально…

— Как «нормально»? Я же вижу.

— Воздвиженский сбежал.

— Куда?

— «Куда». Туда, — раздраженно сказал Чижиков.

— Ну и что? Тебе-то что за дело? Почему так переживаешь?

— Странный вопрос! Мы ведь были дружны, начнут таскать, спрашивать.

— Кто? Зачем? — удивилась Даная. — Ты разве знал об этом, помогал ему?

— О чем ты говоришь?! «Помогал»! Я ничего не знал! Абсолютно ничего!

— Я тоже так думаю. Поэтому успокойся. Раздевайся.

— Он по «голосам» какие-то заявления делает.

— Ну и пусть. Затем и бежал. Там даром кормить не будут, — мудро заключила Даная. — Кого видел в ЦДЛ?

— Горластого…

— Это он сказал о Воздвиженском? Может и наврать.

— Нет, Егоров. Иван.

— Этот врать не будет.

Вечером они с Данаей лихорадочно крутили приемник, который визжал, трещал, пищал, будто сопротивлялся, пока наконец не выдал им далекий, еле пробивающийся сквозь неимоверный шум, хриплый голос:

«Советский Парнас — это скопище бездарных тщеславцев, которые только и делают, что делят многочисленные премии и грызутся из-за них. Получив комсомольскую или писательскую, добиваются республиканской, потом бьются за Государственную СССР, а получив Государственную, дерутся за Ленинскую. И так без конца! Никто не думает о качестве литературы, но все хотят премий. Некоторые, наиболее пробивные, уже нахватали столько их разных, что на груди места не хватает для лауреатских значков.

— Но вы ведь тоже лауреат?

— Нет. Хотели дать, но не потому, что им сильно нравилось мое творчество. Наоборот, оно им совсем не нравилось и не нравится, просто хотели меня убаюкать, ублажить, хотели ею заткнуть мне рот, чтобы я поменьше критикой занимался. Прищучить хотели. Но я не таков!»

— Он? — спросила Даная.

— По-моему, его голос, — сказал Чижиков, прильнув ухом к приемнику.

«Конечно, есть там и талантливые люди. Но им очень тяжело проявлять себя. К примеру, молодой еще поэт Чижиков. Совершенно своеобразный поэтический голос…»

— Обо мне говорит! — обрадовался Чижиков. — Молодец! На весь мир!

«…но ему очень трудно живется. О нем почти не говорят, замалчивают, печатают редко и неохотно».

— Дурак и провокатор твой Воздвиженский, — сказала Даная. — Он и впрямь может навлечь беду.

— Ты думаешь? — насторожился Чижиков и после этого целую неделю дрожал, бледнел от каждого стука в дверь, от каждого телефонного звонка. Однако это не мешало ему ночами, накрывшись одеялом, слушать одно и то же интервью Воздвиженского и упиваться пьянящей мыслью: «Обо мне говорят за границей! Обо мне знает заграница! Теперь меня не посмеют тронуть! Но храбрости этой хватало ненадолго, здравый ум подсказывал: «Тронут… Если понадобится, еще как тронут!..» И с неистовостью обреченной кликуши молился: «Хотя бы пронесло! Господи, пронеси эту беду мимо. Минуй меня чаша сия…»

Однажды телефон зазвонил, как показалось Чижикову, необычно резко. Он даже вскочил и стоя ждал, пока Даная снимала трубку.

— Юра, тебя, — сказала она спокойно, но он так перепугался, что не сразу сообразил, о чем идет речь, и захлопотал растерянно, стал лихорадочно прятать листок евтюховской рукописи, с которой переписывал текст своим почерком.

— Юра, тебя! — прокричала Даная. — Уснул, что ли?

— Меня? Зачем? Кто?

— Откуда я знаю. Какой-то грубый мужской голос.

— Мужской голос? Но почему ты не спросила?.. — Чижиков осторожно, будто она была раскаленной, взял трубку, хотел подать голос, но в горле запершило, он откашлялся, сказал: — Але… Я… слушаю… Чижиков слушает…

— Юра, ну где ты там? — раздался в трубке густой бас Горластого. — Ну что же ты? Я о тебе хлопочу, а ты ни звука. Передумал, что ли? Или упиваешься славой? Заграница о тебе вовсю говорит!

— Да ну, о чем ты… Перестань, — Чижиков оглянулся — не слушает ли его кто посторонний. — Ничего я не передумал. Просто заработался…

— Это хорошо! Но надо и это дело ковать. Ректор к тебе хорошо относится, готов взять, но ему, сам понимаешь, нужен толчок сверху.

— Откуда?