Платонов тупик

Он подошел поближе к столу, взялся обеими руками за спинку стула, но не сел, а лишь покачал его, словно пробовал на прочность. Откашлялся, улыбнулся и признался:

— Самая тяжелая минута… Вы ведь ждете от нового преподавателя чего-то нового?.. Новых знаний… А я ведь никакой не преподаватель, первый раз стою перед аудиторией в этой роли. И поэт я тоже с не очень большим стажем…

— Ну как же, Юрий Иванович? Вы поэт дай бог каждому!

Чижикову понравилась реплика, но тем не менее он поднял руку — не мешайте, помолчите — и продолжал, потупясь в стол:

— Стаж малый. Но кое-какой опыт есть, а именно опыт в нашем деле я считаю важнейшим фактором. Я думаю, мы будем учиться друг у друга. Обогащать друг друга — это уже неплохо. Будем спорить — тоже хорошо. А спорить есть о чем. И не только по теории. Да в теории, пожалуй, все более или менее ясно, а вот практика — она часто опережает теорию и задает такие задачки, которые не всегда поддаются теоретическому объяснению…

Чижиков говорил медленно, подбирая слова и чутко прислушиваясь к ним, и ему нравилось то, как он начал, даже сам не ожидал, будто и не он это говорит. А главное — его слушают, слушают внимательно! Значит, надо продолжать! Но о чем?

— Например, такой простой вопрос: вы все хотите стать знаменитыми поэтами. Но как это сделать? Одним талантом не всегда пробьешься, к нему нужно еще очень много приложить других сил. А особенно, если талант незаурядный и несет что-то новое. К сожалению, надо уметь пробивать. Как это делать — этому никто вас не научит, это индивидуально, как и талант. Никто не научит вас и писать, можно лишь мысль пробудить, разбудить, заставить ее биться энергичней. В этом я вижу и цель семинарских занятий. Конечно, надо говорить и о форме стиха, и о строчках — удачных и неудачных, о теме… Кстати, о теме. У каждого своя тяга к своей теме: один — эпик, другой — лирик; один — историк, другой — весь в современной гражданской теме. Ну а какая все-таки из них наиболее основательна, наиболее, говоря практическим языком, быстрее утвердит поэта как поэта? Я, например, думаю, что приоритет надо отдать современной гражданской теме. Любой — славословной ли, критической. Славословная, воспевающая успехи, передовиков, власть имущих — такая поэзия быстро вознесет на вершину славы, но эта слава недолговечна. Передовика перегонит другой передовик, успехи со временем окажутся не такими уж и успехами, власть имущий в конце концов власть теряет, и все предается забвению. Поэзия критическая — не сулит спокойной жизни и быстрой славы, но она долговечна. Ее ругают, о ней спорят, потом забывают, но приходит время, ее вновь вспоминают, переосмысливают, анализируют, хвалят… — И в этот момент Чижикову казалось, что он относится именно к этой категории поэтов. — Тут надо выбирать, кому что по душе, кто на что готов. Личность проявляется в экстремальных обстоятельствах, но они не всегда имеются в наличии. Поэтому надо уметь создавать вокруг себя эти обстоятельства. Я, кажется, заболтался?

— Нет, это интересно!

— Да, но у вас, наверное, сегодня было запланировано занятие на определенную тему? Кто староста семинара?

— Я, — поднялся Саша Говорушкин.

— О, Говорушкин! — чему-то обрадовался Чижиков. — Хорошо. Хотя по теме сегодня у нас разговор все равно не получится. Давайте проведем свободную беседу — для разминки, для знакомства, для прощупывания друг друга. Может, есть вопросы?

— У меня есть, — сказал Говорушкин. — А лирикой разве нельзя добиться?..

— Ну, кто же говорит, что нельзя. Можно, все зависит от таланта. Есенин, например. Но Есенин, Пушкин, Лермонтов — это гении, самородки, а я говорю о нашей массе.

— А Рубцов?

— Рубцов — хороший поэт, из массы. Но славу ему принесла трагическая смерть. Я думаю, как и Шукшину, — ему славу тоже принесла трагическая судьба. О них стали так говорить и писать после их смерти.

Вечером дома Чижиков не находил себе места от возбуждения. Он был в восторге от своей «тронной» речи, от беседы, хохотал, вздымал руки к потолку и восклицал:

— Дана, если бы ты слышала меня! Какой, оказывается, я умный! Оказывается, я действительно умный! Более того — во мне дремал философ! И не будь этого случая, все так бы и пропало. Страшно подумать! Я — философ, Даная!

— Милый, я так рада за тебя. Конечно, ты умный, кто же говорит?..

— Нет, нет, я действительно умный! — не унимался Чижиков. — Такие мысли! Надо записать, пока не забылось, о чем говорил: самому интересно, честное слово.

И Чижиков, пока не остыл, сел записывать свою речь. И был он вполне уверен, что это были именно его мысли, а вовсе не заемные ни у тех же Воздвиженского, Горластого, а еще более — из многочисленных статейных дискуссий. Вот уж справедливые слова: блажен, кто верует. Чижиков уверовал в себя, в свой ум, свой талант. Хотя он и раньше от самокритики не очень-то страдал.

8

Жизненная кривая Чижикова резко поползла вверх. И вспоминается мне в связи с этим давняя песня поездных нищих, которые пели ее страшно жалостливыми голосами: