Платонов тупик

По дороге домой их обогнала пароконная бричка. На облучке сидел кучер, а сзади, на мягком сиденье, офицер и крашеная блондинка — переводчица. Проезжая мимо мужиков, офицер не обратил на них никакого внимания, будто их и не было, — смотрел сосредоточенно вдаль. А переводчица как раз в этот момент принялась оглядывать свой левый рукав и усиленно что-то стряхивала с него.

«У, шлюха!..» — мысленно послал ей вдогонку Васька свой «привет».

24

Вовремя Васька запасся аусвайсом. Шуровали немцы в поселке как в собственном доме — выискивали «саботажников» и забирали в лагеря для работы на аэродроме или на Путиловском заводе. На заводе работа была тяжелая — сортировали железо и грузили на платформы для отправки в Германию на переплавку. Домой не отпускали, держали на положении военнопленных.

Особенно охотились за молодежью. Из первого поселка восемнадцать девушек угнали в Германию. Этих обманули: вызвали повестками на биржу труда якобы для работы на один день — помыть полы и окна в бывшей школе-десятилетке, где, по слухам, должен будет разместиться госпиталь. Обещали: кто придет, тому будет выдана справка и паек. А когда девчата собрались, их окружили автоматчики, загнали всех в кузов под брезент огромного грузовика и увезли в город. Там на городской ветке стоял эшелон из товарных вагонов, в которых уже было набито пленниц из других мест. В эти же вагоны погрузили и поселковых.

Родители кинулись вдогонку, просили хоть попрощаться, но их и близко к поезду не подпустили. Крику было! В вагонах девчата ревут на разные голоса, волосы рвут на себе, а тут их матери голосят. Жутко было. Но их горе никого не тронуло. Отправили поезд, будто там были не живые люди, а какой-то мертвый груз.

Узнав о таких делах, Васька перестал даже на ночь приходить домой — ночевал в совхозной конюшне на сене. Мать отвечала: «Он на работе, дежурит…» Аусвайс аусвайсом, а лучше с глаз подальше: они могут на документ не посмотреть. Бумажку порвут, а его в спину прикладом и — «Давай! Давай!». На каких напорешься…

Закончив не спеша сажать капусту, мужики принялись за прополку, хлеб пололи. Озимые почему-то оказались сильно засоренными, будто назло немцам полезли осот, сурепка, даже не видно было пшеницы — сплошные желтые цветочки. Пололи хлеб руками — рвали сорняки и выносили на дорогу. Осот надо было вырывать с корнем, поддевая руку под нижние листья у самой земли. А он колючий, как ежик, не всегда и подберешься к его стеблю, чтобы не наколоть руку. Но мужики приспособились быстро. Ногой валили куст набок и ножом подрезали стебель пониже. Так расправлялись с большими кустами, а маленькие совсем не трогали, тем более что с дороги они не видны, а в глубину приходивший замерять прополотое бригадир никогда не заходил.

Васька с сурепкой тоже обращался деликатно — срывал верхние цветочки, чтобы не маячили да с дороги не были видны. Оглянулся на Платона — не заругал бы тот за такую работу, но, к удивлению своему и радости, увидел, что и другие, в том числе и сам Платон, рвали одни цветочки. «А чего в самом деле стараться? — сказал себе Васька. — Будто эта пшеница нашим достанется! А немцы пусть пожнут сурепку».

После такой прополки дня через три все поле снова пожелтело от новых побегов. Но этого уже никто не видел: немец в поле не ездил, а бригадир считал свое дело сделанным и тоже туда не заглядывал.

Потом началась уборка сена. Убирали какую-то сеяную траву — то ли эспарцет, то ли суданку. Васька не разбирался в этом деле. Из всех сеяных трав он знал только люцерну да клевер, да и то не очень различал их и часто путал: у них, казалось ему, одинаковые круглые сочные листочки и пушистые красные, будто пуховички, цветы. Дикий клевер рос на пустырях, и он рвал его в большом количестве, когда держал кроликов; клевер этот, как и листья белой акации, кролики очень любили. Но то, что они убирали сейчас, не было ни клевером, ни люцерной — стебли ровные и высокие, похожие на пырей. Косили траву двумя конными сенокосилками и косами вручную. А когда сено подсохло, Ваську посадили на конные грабли. Простые такие, похожие на двуколку, только железные, и вместо мягкого сиденья было приварено на высокой стойке железное седло. Снизу под седлом прикреплено множество проволочных дугообразных зубьев. Когда Васька нажимал ногой на педаль, зубья эти поднимались вверх.

Сел Васька на грабли, дернул вожжами: «Но!» — лошадка послушно повиновалась. Оглянулся — подбирают зубья сено. Когда набралось порядочно, нажал на педаль, зубья — вверх, а сено осталось на земле круглым красивым валком. Работенка была ничего, интересная даже, и лошадка смирная, послушная. Васька любил животных, давал ей отдохнуть, поглаживал по мягкой шее рукой, говорил ей ласковые слова.