Платонов тупик

— Других предложений нет? Кто за? Кто против? Нет. Единогласно. Вы исключены из партии за пассивное поведение во время оккупации. Передайте ваш билет. Всё. С устройством на работу — на общих основаниях. Товарищ Ларионов… — обратился секретарь к сидевшему у стены Ларионову, бывшему первому заместителю Платона. Тот в ответ согласно кивнул. — Всё, — сказал секретарь Платону. До Платона не сразу дошло, что это «всё», повторенное секретарем дважды, относится к нему, а когда дошло, почувствовал, как оно, словно хлыстом, стегануло его по сердцу. Он не сразу нашел в себе силы подняться. Встал медленно. Словно пьяный, пошел на выход. Никого не видя, никого не слыша, сгорбившись, вышел на улицу, устало опустился на ступеньку и заплакал. Слезы катились градом, он не успевал их вытирать, спина вздрагивала от рыданий.

«Выбросили… Как же жить-то теперь?.. Как жить?.. Жить… А зачем мне теперь жить? С таким позором… Как буду в глаза людям смотреть? Детям?.. Исключили… Теперь уж лучше не жить… Голову на рельсы — и пусть как хотят… Не виноват же я ни в чем!..»

Он поднялся и поплелся, не видя ни солнца, ни дороги, ни встречных людей. Шел сам не зная куда. Очнулся, когда его кто-то взял за воротник и, крепко встряхнув, столкнул с рельсов.

— Черт старый, тебе что, жить надоело? — кричал ему в лицо молодой, испачканный угольной пылью парень. — А если глухой как тетерев, так нечего по путям ходить. — И уже кому-то другому, вверх, махнул: — Давай!

Мимо Платона, шипя паром и вдавливая в насыпь шпалы, медленно прошел паровоз — тяжелый, сильный и прочный.

33

Два дня бесновался Платон, места себе не находил, на домашних бросался — бесили их попытки утешить его, успокоить.

— Да отстаньте вы от меня, ради бога! — кричал он в истерике. Он не мог понять, за что его исключили, не мог осознать своей вины. И считал, что с ним поступили несправедливо. «Выбросили, как старый балласт из-под шпал на обочину… Ненужный стал… Будто я не мог бы работать, как и раньше? Да я еще злее теперь делал бы свое дело! Не нужен… Только потому, что спас свою жизнь. А они, что они делали там? Какая между нами разница — что они там отсиделись, что я здесь? Так они же в безопасности были, а я каждый день рисковал, у меня все эти два года жизнь на волоске висела! И голодал, и били в лагере… И все это не в зачет? Нет, тут что-то не так…»

— Сыночек… Да ты подожди… Ну, не кричи, ну послушай меня, старую дуру, — подступалась к нему мать. — Ну не убивайся ты так. Может, все еще и образуется, разберутся там, где надо, увидят, что к чему, да и помилуют…

— За что меня миловать? Я преступник, что ли?! Я ведь себя ни вот настолечко не запятнал. А то, что ни одного фашиста не убил… Ну, не подвернулся такой случай! Виноват я?! — раздраженно кричал Платон.

— Я и говорю… Разберутся, ты подожди… Время все лечит, все на свои места ставит. И ты еще встанешь на свое место. Разберутся и покличут.

Мало-помалу утихомирился Платон, было в материнских словах что-то мудрое: потерпеть надо, пока разберутся… Должны разобраться. Кидаться такими, как он, тоже не больно разумно.

Успокоившись немного, Платон пошел к Ларионову насчет работы.

— Платон Павлович! — Ларионов радостно вскочил навстречу гостю, но тут же осекся и протянутую было руку для приветствия повернул к стулу. — Садитесь, пожалуйста. — И сам раньше Платона сел на свой стул, принялся перекладывать с места на место какие-то бумаги. Потом поднял глаза на Платона, сказал сухо: — Слушаю вас.

Увидев своего бывшего начальника, Ларионов поначалу растерялся — не знал, как вести себя, два чувства боролись в нем: привычка подчиняться Платону и торжество победы над ним, и он никак не мог решить, какому из этих чувств отдать предпочтение. Так эти два чувства и боролись в нем, пока он разговаривал с Платоном, и ни одно из них до конца так и не победило, хотя торжество все-таки вылезало наружу.

У Ларионова был вид старого интеллигента: холеное продолговатое лицо, тонкий длинный нос, и на носу очки в золотой оправе. Платону нравился в заместителе вот этот его внешний лоск — сам он простоват, среднего роста, толст, грубоват, сразу видно — из мужиков, но культурных людей уважал и где-то в душе немножко даже завидовал им. А Ларионов, по всем данным, был из хорошей породы, как легавая собака. И хотя в работе он бывал не всегда расторопен, Платон снисходительно прощал ему отдельные промахи, делая скидку на интеллигентность. «Тут вам помешала ваша деликатность», — говорил он ему мягко, стараясь не обидеть, не задеть тонких чувств Ларионова. К тому же Ларионов был старательным и исполнительным человеком, иногда его старательность походила на угодливость, но и тут Платон объяснял это чрезмерной воспитанностью…

— Да ты чего так-то? Испугался, что ли? Я ведь не прокаженный, — удивился Платон. — Мог бы и поздороваться…

— А я поздоровался с вами. Разве вы не слышали? — холодно возразил Ларионов.

— Слышал, — устало протянул Платон. — Выходит, куда конь с копытом, туда и рак с клешней?