Платонов тупик

Домой Платон несся, ног не чуя, — только пыль из-под рваных ботинок. От Волновахи до Путиловки красноармейцы подвезли его на грузовике, а дальше — опять пешком. Пришел — дома радости нет конца! Мать плачет счастливыми слезами, обнимает Платона:

— Жив, жив! Сыночек ты мой многострадальный!.. Ну, теперь все наши страхи остались позади, снова наладится твоя жизнь. Да были бы ребятки живы — Федя, Витальчик, Петя — мой сыночек младшенький… Может, теперь объявятся?

Рада старушка: уцелели сыновья. Иван с другими мужиками в кучугурах отсиделся, уже работает в Ясиновке, железную дорогу налаживает. Бог дал, и Платон выжил — уж больно много слез она выплакала с тех пор, как его забрали…

Платон слушает ее, а сам себя к завтрашнему дню готовит — утром пойдет в Ясиновку. Первым делом достал партбилет, снял с него газетную обертку, бросил ее в железный угольный ящик у плиты, а билет отер ладонью, положил на комод. Потом принялся за бороду — скоблит щеки Ивановой бритвой, потрескивает застарелая щетина под тупым лезвием, будто электрические проводки замыкаются.. Платон и на оселке точил бритву, и на ремешке правил, однако мало помогало — тупая бритва, как старый топор, но с горем пополам побрился все-таки. Сам воды себе нагрел, вымылся основательно и за одежду взялся — китель вычистил, фуражку. Они, правда, изрядно потерлись, особенно форменная фуражка потеряла свой бравый вид — сплюснулась. Но Платон растеребил ее, изнутри подложил газету, скрученную жгутом, взбодрил тулью. Примерил перед зеркалом, остался доволен: «Ничего, сойдет…»

— Ты как раньше, бывало, к церкви собирались на велик день! — с любовью глядя на сына, сказала Марфа Романовна.

— А у меня и есть Великий День! — весело отозвался Платон. — Разве не Великий?

— И то правда твоя, сынок, — Великий!

Утром рано они с Иваном подались в Ясиновку, Иван на работу, а Платон… Платон все еще не знал, куда ему идти: то ли явиться как ни в чем не бывало на свое рабочее место, в свой кабинет, если он уцелел, то ли в горком.

Иван взахлеб рассказывал ему о делах на станции — колею перешивают, завалы в депо расчищают.

— Не сегодня завтра должны поезда пойти. Я не дождусь, когда снова увижу наш паровоз, наши вагоны! Веришь, так соскучился, будто по жинке. — Иван засмущался своего признания.

— Я тоже, — сказал Платон взволнованно. — Даже не верится, что все это было и прошло. Будто сон кошмарный.

— И у меня такое же на душе творится. Уже вот который день работаю, а все не верится, не надышусь своим родным.

На подходе к развалинам бывшего нового вокзала они неожиданно услышали паровозный гудок и, пораженные, остановились.

— Наш! — выкрикнул Иван с ребячьей радостью. — Наш, «ФД»! Рази ж сравнить его с немецкой свистулькой? Сразу видна силища! А смелые стали: раньше гудки запрещали, а теперь, вишь, сигналит!

— А чего бояться? — сказал с небрежной гордостью Платон. — Теперь нам бояться нечего!

— Ну, ты куда? — нетерпеливо спросил его Иван.

— Наверное, в горком надо зайти, — раздумчиво ответил Платон.

— А я побегу! — Брат указал в ту сторону, откуда донесся паровозный гудок, и побежал.

Горком Платон нашел не сразу, прежнее здание его было разрушено, и теперь он временно разместился в бывшей конторе «Заготскот». Народу здесь толклось много, двери почти не закрывались — люди бегали из одной в другую, секретарш пока не было — или они занимались совсем иной работой. Чаще всего они выполняли роль курьеров, так как связь еще не была налажена. Только в приемной у секретарши Тони на столе стоял военный полевой телефон, и она энергично накручивала ручку, снимала трубку, кричала в нее: «Аллё!.. Аллё!.. Это обком?»

Платон подошел было к ней, хотел поздороваться, спросить, можно ли к секретарю, но она была так занята, что с первого взгляда не узнала его, а вторым уже не удостоила, только махнула рукой: идите, мол, разве не видите — все идут.

Он вошел в кабинет секретаря и приостановился у двери, пережидая других посетителей и наблюдая за хозяином. «Узнает ли? — думал Платон, еле сдерживая волнение. — Сам почти не изменился, такой же бритенький, энергичный. Только лицо какое-то усталое, да морщинки под глазами и у рта появились, строгости лицу прибавили…»

— Антон Петрович, здравствуй! — сказал Платон, подойдя к столу. Он улыбался, как ребенок, встретивший мать после долгой разлуки. Секретарь посмотрел на него, улыбнулся невольно в ответ на Платонову улыбку, но видно было — не узнавал. Платон сорвал с себя фуражку. — Не узнаешь? Глазунов…

— О-о!.. Платон Павлович! — секретарь выбежал из-за стола, схватил Платона за руки, потряс их. — Здорово, дружище! Что же с тобой сделалось? Ты смотри, весь седой, постарел… Ты где пропадал?

— И не спрашивай, — махнул рукой Платон. — Пережил всякого.

— Да ты садись, расскажи хоть вкратце.

Платон сел, оглянулся на дверь:

— У тебя дел-то куча… Но я коротко.

— Да. Что случилось? — нетерпеливо спросил секретарь. — В каких краях пребывал?