Платонов тупик

Когда загремел, приближаясь, фронт, немцы тут же похватали всех коммунистов и угнали в лагерь. Платона, Шахова и других взяли сразу же, в одну ночь. Потом принялись за других мужчин.

Васька Гурин успел скрыться — убежал в поле, в кукурузные заросли. Он бежал навстречу нашим, чтобы поскорее перейти линию фронта.

30

Выбраться живым из западни, в которую попал, Платон уже не думал. Единственная надежда была на какое-то чудо, а чудо это одно: быстрое наступление наших войск и какой-то их обходной маневр, чтобы немцы не успели ни угнать заключенных дальше, ни уничтожить…

Лагерь, в котором содержался Платон, находился где-то под Мариуполем, и был он, по существу, каторгой: пленных с раннего утра и до позднего вечера заставляли работать в каменном карьере, они добывали бутовый камень и щебенку, которые в больших количествах потребляла немецкая армия, строя долговременные оборонительные сооружения.

Когда по ночам стало доноситься дыхание фронта с Миуса, заключенные приободрились, а немцы ужесточили режим и заставляли работать вдвое больше. Не щадили ни больных, ни обессиленных — хлестали плетками, травили собаками, совсем безнадежных пристреливали.

Усталый до последней крайности, Платон плелся в колонне заключенных, еле передвигая ноги. Серая каменная пыль пропитала его с ног до головы. Некогда черные брови и волосы теперь были серые, слипшиеся, будто вылепленные из глины. Дождь превратил пиджак и брюки в твердый тяжелый и несгибаемый панцирь. А тут еще в ботинок попал камешек и тер ногу, но остановиться и выбросить его Платон не решался — боялся получить удар плеткой со свинцовым наконечником. Платон терпел, тащил ногу, стараясь ступать на нее как можно осторожнее, пытался загнать камешек под пальцы, где он не так бы мешал. Натереть ногу опасно: немцы наказывают за это строго, как за умышленное членовредительство.

С трудом добрался Платон до барака, вытряхнул из ботинка злополучный камешек, хотел повалиться на нары — так нестерпимо ныла спина и гудели ноги, но тут раздался сигнал на ужин — били металлическим шкворнем в подвешенный рельс. Взял свою консервную банку с продетой в пробитые дырки веревкой, вроде дужки в ведре, заспешил вместе с другими в очередь к котлу. Очередь подвигалась быстро: у котла стоял немец и почти каждого тыкал в спину палкой — торопил скорее проходить. Платону плеснули в банку какой-то жидкой бурды, и он, не останавливаясь, отошел в сторонку, не дожидаясь палочного тычка. Тут же на ходу выпил через край свой ужин, вытер рот шершавой ладонью, пошел в барак.

После отбоя, несмотря на усталость, люди не засыпали, то там, то тут слышались приглушенные разговоры — обсуждали откуда-то просочившийся слух о фронте и об эвакуации лагеря.

— Если бы гнать нас дальше, уже погнали бы. А так, похоже, будут держать до последнего, а потом всех прикончат, и все, — доносился до Платона чей-то шепот слева.

Другой ему возражал:

— Говорят, есть приказ об эвакуации.

— Неизвестно, что лучше: если до последнего дня будут держать, есть надежда, что наши освободят, а если погонят дальше — там где-то спокойненько они нас и прикончат.

Платон слушал перешептывания и про себя решал: «Конечно, лучше, чтобы задержались тут до последнего, тогда могут и не успеть уничтожить всех…» И как эхо повторилось в уме: «Всех!..» Это несколько сот человек! «И ты думаешь, что ты будешь последним и до тебя очередь может не дойти? — спросил он себя. — А вдруг ты окажешься в числе первых?..» Подступило чувство тошноты, во рту пересохло, будто он увидел нацеленный на себя ствол автомата. Не хотелось умирать. Притом так нелепо: была ведь возможность и уйти к своим, и скрыться… Надеялся примерным поведением откупить у немцев свою жизнь… Глупо… Просчитался…

Далеко за полночь забылся усталым сном. Спал не спал — вдруг: подъем! Шумный, бестолковый какой-то подъем. Взбудоражили лагерь раньше обычного — рассвет только-только продирался в подслеповатые окна у потолка. Немцы бегали, орали, выгоняли всех, больных — тоже, одеться как следует не давали. Во дворе уже толпилась охрана во главе с комендантом, собаки перелаивались, рвались с поводков на узников, которых торопливо выстраивали в колонну по четыре и, не считая, без переклички, выводили за ворота.

Платонов барак был в дальнем ряду, и поэтому его колонна покидала лагерь одной из последних.

На востоке заря полыхала багровым пламенем — то ли от пожаров, то ли от восходящего солнца, — и доносился оттуда постоянный гул, словно там великаны толкли землю огромными толкачами. Задрал голову Платон, засмотрелся на это зарево. «Наверное, наши прорвали фронт», — радостно подумал он, и захотелось ему поделиться с кем-то своей догадкой, будто другие не слышат и не видят происходящего, но тут немец ударил его палкой по плечу, закричал:

— Вперьёд! Бистро!

Оказывается, колонна уже тронулась, а он замешкался, и Платон, увертываясь от очередного удара, заспешил вперед.