Платонов тупик

В это время уже стали привычными налеты наших самолетов. Не проходило ни дня, ни ночи, чтобы хоть один из них не появился и не порадовал людей своим звуком. Они бомбили эшелоны на станциях, склады с горючим и боеприпасами, Путиловский аэродром. В небе часто вспыхивали воздушные бои, и сколько радости и ликования приносило людям это зрелище, когда, оставляя за собой черный шлейф дыма, клювом вниз падал фашистский самолет!

Однажды прилетел наш самолет-одиночка, нагрянул смело, дерзко, на небольшой высоте вынырнул из-за бугра и накрыл аэродром — задымило, заклубилось пламя над резервуарами с горючим! А самолет, вместо того чтобы тут же уйти, развернулся и пошел на второй заход — наверное, не все бомбы сбросил. Немцы к этому времени уже очухались и принялись палить по нему из всех орудий. И вдруг задымил наш самолет, накренился на левый бок, по всему было видно, что не выровняться ему, не набрать высоты, не набрать скорости — тянет его к земле. Люди смотрят, переживают, руки заламывают: может, свершится чудо да выпрямится смельчак наш, защитник!.. Но чуда не свершилось — от самолета отделилась черная точка и тут же раскрылся белый парашют. И опять переживают люди: уж больно медленно летит, подстрелят его немцы… А парашют плывет по воздуху, ветром относит его дальше от станции. Наконец, скрылся за садами, приземлился в поле, недалеко от поселка. Летчик, быстро отцепив парашют, забежал в крайнюю хату — к Алехе Гридину. Те от радости себя не помнят: наш летчик в доме! Забыли и о немцах — обнимают его, заходились кормить. А он раздевается торопливо и просит:

— Дайте во что-нибудь переодеться… А это сожгите. И парашют сожгите.

Переоделся за минуту, документы в карман, пистолет за пояс и побежал.

А Алеха ничего не сжег — то ли не успел, то ли пожалел такое добро уничтожать: за время оккупации так обносились, что и на двор не в чем выйти.

Вскоре нагрянули немцы с собаками, обнаружили и одежду, и парашют, вывели всю семью во двор и расстреляли. Даже детей не пощадили. И хату сожгли.

И все равно не запугали немцы своими скорыми расправами — люди помогали и пленным, и летчикам. Гурины приютили однажды на одну ночь даже дезертира — солдата из словацкой «рыхлой» дивизии.

Жизнь после Сталинградской победы пошла веселее, надежда на освобождение крепла — только бы скорее оно приходило!

29

А у Платона горе: умирала его жена, Мария. Она так и не оправилась после возвращения. И раньше была болезненна, худа, а тут совсем высохла — кожа да кости. Носик заострился, глаза запали. Хочет слово сказать — и не может, сил не хватает.

Сидел Платон у ее постели, старался отвлечь от грустных мыслей, но, не зная, как это сделать, бубнил глухо и нескладно:

— Ну что ж ты?.. Покидать нас вздумала? А скоро наши придут. Жизнь начнется сызнова. Подождала б… Федор, Виталька вернутся…

— И рада б… — Глаза ее наполнялись влагой, слезы скатывались по щекам, она слизывала их с губ языком.

— Ну вот, — сокрушался Платон. — Не надо, не плачь… А то и я заплачу.

— Детей береги, — прошептала она, напрягая последние силы. — Ивану скажи спасибо, что приютил нас.

— Успокойся, — мягко сказал Платон. — Ты и сама еще скажешь. Вот выздоровеешь…

Мария повела глазами из стороны в сторону: «Нет, не выздоровлю…»

— Ну-ну…

Ночью она умерла.

Могилу копать пошли Иван Глазунов, Иван Сбежнев — Грунин муж — и Васька. День был солнечный и морозный. На бугре, где находилось кладбище, дул ветер, гнал поземку и пробирал до костей. Копать могилу было тяжело — земля промерзла глубоко. Долбили попеременно и кирками, и ломом, и лопатами, пока добрались до незамерзшего грунта — тут дело пошло быстрее. Меняли друг друга часто: стоять на ветру холодно, и каждый стремился погреться за работой…

Пришла Васькина очередь отдыхать. Сбежнев подал ему руку, легко выдернул из ямы, а сам спрыгнул на его место.

Отсюда, с бугра, весь поселок как на ладони. Раскинувшийся по низине, он был виден на всю свою длину. Правда, слева, где домишки взбирались на холм и уходили вдаль к станции, конца его не увидеть, он лишь обозначался водонапорной башней да крышей новой трехэтажной школы-десятилетки. Чуть правее от станции вдали громоздился кирпичный завод с высоченной красной трубой — «Французова труба» звали по старинке этот завод. А низом, петляя вслед за речкой, тянулась самая длинная Васькина родная улица. От нее в разных местах вкривь и вкось ответвлялись переулки, улочки, проулки и все они стремились вверх, туда, к станции, к центру.

Васька стал искать свою хату, нашел, вернее не саму хату увидел, а скорее вычислил ее по крышам. А вот — почти по прямой от кладбища — видно бабушкино подворье, даже людей можно различить — ходят по двору. Наверное, соседи, родственники пришли проститься с тетей Марусей.