Плацебо

Я послушно разделся и лег на кушетку. Разноцветные пятна скакали по моему лицу, как блохи, пробираясь даже за сомкнутые веки.

– Вот к чему приводят экзистенциальные высеры, – говорил доктор, выпуская воздух из пустого шприца, – в них так легко утонуть! Нужны крепкие нервы, чтоб позволить себе трещины прямой кишки и сознания. Но нервы не по моей части – я не невропатолог.

Я молча лежал, а он напевал себе под нос что-то об обезболивании.

– Акт рождения – всегда боль, – прошептал я, чувствуя, что у меня в горле пересохло и губы мне не принадлежат, – я собираю ингредиенты, я жую, я долго и тщательно жую, я перевариваю и наконец создаю… Это и должно быть больно. Запоры – это признак работы над собой.

– Все жуют, – отвечает коротышка, – все переваривают, все создают. Но не всем больно. Вставайте, я провел осмотр, все с вами ясно.

Я одеваюсь, встаю. Коротышка снова грызет своего зайца, предлагает угоститься. Пишет что-то на белом бланке, протягивает его мне.

– Хватит думать о том, какая судьба уготована вашему дерьму. Хватит думать о завтрашнем дне, – говорит он.

– Дно – всегда сегодня, – отвечаю я.

Мне нравится, что последнее слово за мной. Мне нравится, что вход в Галерею прегражден разговором с собственным телом. Все так, как и должно быть. На пути к сокровищам рыцаря ждут препятствия. И в этом ценность сокровищ. В пути, который приходится преодолеть, чтоб их заполучить. В опыте, который можно прожевать и переварить. Мне нравится быть рыцарем, это удобно. Компасы ломаются, а кодекс чести – никогда, если только не начать его разглядывать. Худшее, что можно сделать с собственными принципами – растереть их на предметном стекле и сунуть под микроскоп. Тонкая грань между честностью с собой и выживанием. Зачем точить собственные костыли? С другой стороны, как научиться ходить, если костыли в порядке?

Мысли роились в моей голове и гудели, как осиный улей. Хочу ли я ходить на своих поломанных ногах или лучше не брезговать старыми добрыми костылями от компании «Все мы родом из детства», «Художником тебе не стать и Сo», «Art only for artists»?

Я торжествующе сжимаю в правой руке медицинские бланки и направляюсь к входу. Никого из остальных участников не видно, меня дожидается Нула, она поторапливает жестами, но сама не заходит.

– Оставили дежурить, – шутит Нула и протягивает мне дротик.

Я целюсь в красно-белое воздушное WC. Конечно, промазываю. Открываю стеклянную дверь и захожу внутрь своей священной коровы. Оказываюсь в длинном широком коридоре, разрезанном матовыми перегородками на узенькие полоски – залы экспозиций. У входа и выхода в каждый зал – автоматический контрольный пункт. Нужно приложить штрих-код на медбланках, и Галерея решит, в какой зал тебе лучше попасть, зеленые стрелочки укажут путь, а на панели турникета высветится «красный человечек». Я повторяю за другими. Турникет задумчиво пищит и отправляет меня к залу номер четырнадцать. Металлические палки раскрываются передо мной в приветственном жесте, и я оказываюсь в белоснежном плену кафельных стен, потолка и пола.

На меня пялится белоснежная эмалированная раковина, на полочке рядом стоит литровая бутылка воды. Вот оно, настоящее произведение искусства. Все как положено. Эстетика, идея, таблички с описанием, не меньше тысячи знаков прямо над «арт-объектом». Я пью воду и читаю:

«Эмалированная раковина – идеальный арт-объект. Символ конечности и бесконечности человеческого существования. Пластиковая бутылка и родниковая вода – лаконичная формула извечной борьбы природы и цивилизации. Человеку, готовому воспринимать, следует опустошить бутылку. Повлиять на происходящее, потому что искусство – процесс поглощения, переваривания и избавления. Мгновение между избытком и недостатком. Глоток – акт сопричастности, готовности изменить действительность и подтверждение того, насколько она субъективна. Человеку, готовому воспринимать, следует дождаться, пока мочевой пузырь наполнится. Испытать при этом мазохистское наслаждение. Отойти от «арт-объекта» и рассмотреть его с разных ракурсов. Приблизиться к эмалированной раковине и смотреть указание № 2».

Я смиренно воспринимал. Вода была сладкой и напоминала арбузный сок. Спустя три поворота вокруг своей оси, пятнадцать минут и приступа зевоты я встал на руки и взглянул на раковину. Она действительно выглядела совершенно иначе! Более того, я заметил червоточину. Тоненькая полоска ржавчины оклеймила идеальный арт-объект своей дешевой жизненностью. Кровь прилила к ушам, и я вернулся с ног на голову.

Приблизился к раковине и взглянул на указание № 2.

Сообщение гласило: «Пи́сать прямо здесь». Из стены вырастал стеклянный треугольник, на котором лежал грифельный карандаш и салфетки. Я присмотрелся: белые кафельные плиты сплошь были исписаны дрожащими буковками:

Мальчик искал свой голос,
спрятанный принцем-кузнечиком.
Мальчик искал свой голос
в росных цветочных венчиках.