Плацебо

Дважды в месяц, по пятницам, я виделся с отцом. Это был невысокий плечистый брюнет, с широко посаженными глазами и полными губами, его щеки всегда были покрыты жесткими мелкими волосками. Он казался мне совсем обычным в своем костюме клерка с бейджиком, торчащей из пиджака автоматической ручкой и носками, отличающимися от брюк на целый тон. Я не мог понять, как так вышло, что он оказался моим родителем. Мать говорила, что когда-то давно он был красивым и интересным, но я ей не верил. До чего же контрастно мы смотрелись рядом с ним. Мать была выше него, ее длинные серебристые волосы были собраны в тугой пучок, она держала спину ровно, как и я, ее платье всегда было неприметное, застегнутое на все пуговицы, но я знал точно, что все глазеют нам вслед. Она так отличалась от блестящих, как обертки конфет, суетящихся посетительниц торгового центра. Они все были в состоянии вечного поиска, вечной неудовлетворенности, вечного терзания между покупкой и продажей. Она – нет. Ее взгляд был прямой, она ни на что не отвлекалась и была ярой противницей технического прогресса. Из-за этого я не мог поступить ни в одну школу, она отказывалась сдавать отпечатки пальцев, участвовать в рейтинговой системе, регистрировать меня в базе данных. Мы пытались оформить обучение на дому, но для этого нужны были медицинские показания, а для того, чтоб обратиться в больницу, нужно было оформить карточку. Так или иначе, все упиралось в Смайл, без рейтинга в Смайле тяжело было понять, насколько мы платежеспособны и услуги какого уровня нам открыты. Никто не хотел с нами возиться. С одной стороны, это дало нам несколько спокойных лет. Я читал, занимался музыкой, учился готовить суфле, но над нами постоянно висела угроза. Мы знали, что рано или поздно на почту придет уведомление о том, что мы должны явится в Министерство благоденствия или что-то вроде того, и либо определить меня в школу после прохождения теста, по всем правилам, как и всех детей, либо переехать в зону отчуждения, на которую не распространяется власть Минблаг. Иногда она говорила мне, что это неплохой вариант, но не хотела оставлять дом. «Роскошь – это единственный возможный протест против этого уродливого мира. Нам нужны эти бесполезные безделушки, колонны, мебель красного дерева, нам это нужно». Я не знал, почему нам было это нужно, но я любил свой дом и свою мать, и не очень любил отца, который никогда не бывал у нас дома. Не был частью нашего мирка. Он всегда назначал встречу в бизнес-центре, в котором работал, одного меня мать никогда не пускала. Сцена повторялась из раза в раз. Мы заходили в большую цветастую коробку, с изрисованными стенами, аляпистами фонариками, он подходил к кассе, за которой обычно стояла большегрудая губастая девушка в бейсболке и жевала слова. Я начинал немного сутулиться, мне становилось стыдно за это место перед матерью. Неужели вы не видите, кто к вам пришел? Неужели вы не чувствуете, насколько здесь все безвкусно? Я боялся смотреть на нее, мне было стыдно за отца и казалось, что это я во всем виноват. Если бы я не родился, ей бы не пришлось с ним общаться, думать о выселении из своего дома, ходить по этим мерзким школам. Отец заказывал себе стаканчик хрустящей сладкой морковки, мне – большой стакан мороженого, очень вкусного, мне было стыдно его есть, оно не выглядело красиво, но мама никогда меня не останавливала, и я знал, что мне можно. Он каждый раз поворачивал голову к нам с мамой, перед тем как сделать заказ и говорил: «Аль, может, крапивного пива? Как в старые добрые». И было в этом что-то щемящее, грустное даже. В такие моменты отец казался красивым, но потом он вытирал нос рукой или чесал затылок и снова становился чужеродным, слишком естественным, вальяжным, как какое-то желе. Мама качала головой и улыбалась. Улыбка у нее была очень красивая. Потом мы садились за стол все вместе, и он рассказывал что-то скучное о своей работе, о том, что идет на повышение, показывал разные светящиеся железяки, включал мне на них игры, и я играл. Там были такие огурцы, которыми надо было бить по мартышкам, просто с помощью пальцев, а ведь дома я в основном разгадывал кроссворды или вышивал вместе с мамой. Она называла прогресс плебейскими забавами и говорила мне, что человека делает человеком только умение спокойно любить природу. Пока я играл, они начали говорить о непонятных мне вещах, переходить на повышенные тона, ругаться. Отец кричал на нее, скорее всего из-за моей школы, они говорили много умных слов, вроде «перспективы» или «профориентация», она поджимала губы, молчала, иногда соглашалась с ним, а это меня больше всего злило! Он не мог оказываться правым, он не выглядел как кто-то, кто мог бы переубедить мою мать. Но он был прав. В конце концов, он тянулся к ее щеке, оставлял там влажный след, а она терпела и доставала из кармана кошелек. Он протягивал ей кучку доброталонов.

– Еще, – говорила мама, – он должен хорошо питаться.

Отец улыбался, рылся по карманам, находил талоны поменьше, мелочь.