Занавес поднялся. Мужской хор под управлением Огрина исполнил после национального гимна несколько хоровых песен. Следующий номер — комическое интермеццо Фомы — было лучше, чем я ожидал, особенно принимая во внимание, что весь текст и отдельные сцены представляли собою творчество драматурга Таймырской земли — Огрина, причем он сочинил удачные куплеты на злобу дня. Обладая мимическим талантом, Огрин хорошо провел сцены с монологами и исполнил на цитре народные мелодии. Также хорошо выступали музыкальные клоуны; Шервинский выглядел комично в роли клоуна-щеголя, а Пузырев получил полное признание всей команды за свой музыкальный номер. Наивысший успех выпал на долю исполнителей последнего номера — «Камаринской», во время которой Фома изображал указанный в программе кордебалет.
После громких рукоплесканий артистам были переданы «букеты» — две бутылки рому, завернутые в бумагу в виде больших букетов цветов. Позже, когда я шел в лабораторию, было слышно, как внизу в клубе вся команда, сидя за пуншем, весело распевала круговые песни. Актеры бражничали в кругу своих товарищей далеко за полночь. Несмотря на несколько излишнее возбуждение подвыпившей компании, я охотно разделил бы с матросами их искреннее веселье.
В следующем номере укротителем-клоуном Люиджи были показаны дикие звери и собака Русалка в виде ручного белого медведя с носом, выкрашенным, как у клоуна. В трех клетках от судовых фонарей находились молодой лев, тигр и пантера, настолько «дикие», что их можно было показывать зрителям только через' стекло. Это были три щенка, которые, облокотись стойком на стекло, громко выли, стараясь вырваться на свободу. В заключительном номере спектакля «Камаринской» Фома пожинал действительно заслуженный успех. После продолжительного антракта был показан новогодний апофеоз. В полутьме перед нами стоял сгорбленный трясущийся старик на дрожащих ногах с ниспадающими седыми волосами. Он опирался на посох. Это был старый год. Обращаясь к зрителям, он произнес несколько слов слабеющим голосом. При его последних словах часы ударили двенадцать, тогда старец пригнулся к земле и исчез со сцены. В это время на заднем плане обрисовалась ярко освещенная магнием молодая сильная фигура, художественно задрапированная в светлый флагдук, с голубой, украшенной звездами короной на голове. В руках у нее был транспарант, на котором светились пламенно-алые буквы двух слов: «Земля Санникова!» Более осмысленного воплощения наших стремлений в новом году вряд ли можно было себе представить. Пока я обдумывал несколько слов признательности, раздался голос Бирули: «Спасибо, спасибо». Не успев подготовить красивую речь, я поднял бокал рому за здоровье нашей прекрасной команды и оказал только, что она показала своей серьезной работой высокую сознательность при выполнении задач экспедиции, а своей веселой игрой и остроумием сократила всем нам зимнюю ночь. В офицерской кают-компании не было особого торжества. Как враг пышных речей, я уже за обедом предупредил всех о нежелательности торжественных выступлений и сказал, что, согласно моей точке зрения, от нас ждут не речей, а дела! Тем не менее Матисен встал и развернул принесенный с собою большой лист.
— Итак, будет все же речь? — спросил я в некотором изумлении.
— Нет! — ответил он с застенчивостью начинающего поэта,— я прошу лишь прослушать маленькое стихотворение, посвященное моим друзьям.— И прочел свои красивые, полные юмора и остроумия стихи, получившие заслуженное признание всех присутствующих.
Затем выпили пунш, прибавив к нему великолепное апельсиновое варенье, и я сам с истинным наслаждением выпил стакан. После 11 часов я удалился под предлогом отдыха перед предстоящим на следующее утро дежурством.
Завернувшись в шерстяное одеяло, я натянул его на голову, чтобы не нарушалась тишина, и перенесся всей душой домой... Свою тоску по родине и все тревоги я вложил в мольбу о благополучии моей семьи и о сохранении моих сил, чтобы найти верный путь к преодолению явных и скрытых трудностей экспедиции, часто тяжело ложившихся на меня.
Во время наблюдений