Плавильная лодочка. Карагандинская повесть

Пройти огонь, воду и медные трубы легче, чем вертикальный самолет Фридриха. Он не взвешивает доброту, не отмеривает ее. Когда ему приятен человек – будь то женщина или мужчина,  – Фридрих трогательно возвеличивает его, задаривает душевными и материальными подарками, старается всегда поддержать, быть готовым помочь. При этом сам он умаляется. По опыту Фридрих уже знает, что даже хороший человек через малое время становится истеричным пассажиром такого вертикального самолета. Ведь он еще не заслужил хорошего отношения, а уже удобно сидит на небесной высоте и золотая рыбка у него на посылках. Люди не благодарят, гневаются, хлопают дверьми. Упрекают, звонко кричат, порой визжат. Наконец Фридрих затыкает уши и уходит. А обласканные люди возвращаются. За ним по пятам ходят уже несколько десятков «обделенных», упавших с вертикального самолета. Даже в Караганде, в ссылке, он уже нашел нескольких «благодарных».

Может, необходимость разреживать слова и эмоции в плотности грубого времени теперь его – мужской! – путь, рутинный, дремотный путь вышивальщицы? Путь открытой души, чья пища – только аскеза и ощущение удара под дых. Человек раскрывается и ждет немного ровного тепла, спокойного насыщения световой энергетикой. А ему, не понаслышке знающему боль, предлагают быть холодным, немым, видящим только себя.

Падающий самолет похож и не похож на падающий с дерева лист: сначала машина воспроизводит движения листа, но затем разваливается на куски, в то время как лист целиком прижимается к земле. Фридриху часто снится дрожь самолета. Она – срыв потока с крыла – сигнал тревоги: самолет вот-вот упадет.

Его арестовали ночью, пригнули к земле, почти не дав одеться, и, голого по пояс, повели к машине. Он пытался выпрямиться, его ударили по голове. Фридрих увидел в этот момент, как в прозрачную кабину его боевого самолета врезаются шаровые молнии, растекаясь причудливыми деревцами. Так и метафоры порой болезненно прорастали в его творческой глубине, одеваясь в слова, только удар под дых тогда был изнутри его существа, а не снаружи.

В Караганде Фридрих потерял речь. Писателю, чтобы сказать, что он больше не будет писать, нужно начать писать. Иначе вырастет дело  – отсечь пальцы, сжечь рукописи, сойти с ума. Просто перестать писать и начать жить – не получится. Плати увечьем, уродством, немощью. Плати за золотую пыльцу с крыльев бабочки на твоих пальцах, за блаженное ощупывание языком немоты в собственном рту, за зацелованный воздух. Крошечная взлетная полоса набегает на пилота, расширяется, не он, а она приближается к нему, он центр… Так же набегает и облако, когда, встав в вираж, пилот обходит его, не покидая отведенную для пилотажа зону.

Оптика людей настолько искажена, что они видят вместо цветка каменный звериный оскал. Сталин показал это в лилипутской мистерии великанов. Фридрих видел небо и знает точки на земле, откуда можно его увидеть.

А дымы из труб, когда ветер, – для летчика горизонтальные прямые линии.

* * *

1930.

Ты исчезнешь, Белополье, и карта протрется в твоей точке.

Господь мой, маленький мой Господь.

Село Лилиенфельд прячется в овраге, оно ребенок, заснувший посреди острого жнивья, словно на пуховом одеяле. Дитя сморилось, нежные веки тяжелы. Детская сетчатка целует небосвод, цветы, грибницы у толстых корней. Ты исчезнешь, Белополье, и карта протрется в твоей точке; у тебя несколько имен – Лилиенфельд, Lilienfeld, Белополье, но они не удержат тебя на бумаге земли. Как ты всегда пригоже, медоносное село, как греешь темечко о нежный бок солнца, как щедро льешь молоко на свои плечи!

Лидия почти не помнит дня выселения из родного села. Память скукожилась. Вот ее бабушка Ирма, укрытая плотным серым платком, лежит на лавке в сиротеющем доме. Старая женщина очень боится дороги. Уже задолго до того, как поползли слухи, что могут выселить, Ирма почти перестает спать и есть. Ее мутит от запаха еды, она худеет, глаза проваливаются. Ночью, уйдя в недолгий сон, бабушка вдруг быстро просыпается, вздрагивает всем телом и громко дышит от страха. Несколько секунд Ирма бездумно всматривается в черноту окна, затем садится на лавку и тихонько воет, обхватив себя руками, пытаясь убаюкать…

Утро плачет. В проснувшемся доме розовеет. Убрав волосы под платок, Лидия открывает окно. Слышно, как отец и мама возятся на хозяйственном дворе, громко переговариваются. На печке варится тыквенная каша, на столе лежит нарезанный к обеду хлеб. Каша – маленькое оранжевое солнце в круглом казанке. На кухоньку проходит красный офицер, снимает свою фуражку, мнет ее в руках. Он деликатен, но исхудавшая бабушка в панике бросается к столу, кидая куски хлеба в свой фартук, кричит, всплескивает руками, хлеб падает, бабушка опускается на колени, собирая его. Изнеможенная, она валится на пол, кричит. Ее никто не поднимает.

– Есть тут не глухие? По-русски-то говорите? – уже злится офицер. – Я соберу вас в дорогу, скажу, какие вещи взять, какие бросить.