Плавильная лодочка. Карагандинская повесть

В белой муке, труженик, мускулистый ангел сидит у оврага, его длинные, бесконечные руки раскинуты по земле, глаза смотрят вовнутрь. Рушится хрусталь; сколоты, звенят дни. Всюду взвесь, бред. Больно спеленутый младенец заходится в крике. Люди! Бросьте мне с неба лодку, пусть она вывернется наизнанку в воздухе и упадет на днище! Пусть упадет на живот! Знает ли ангел эту глубокую точку в ритме, эту вмятину на собственной переносице, прыжок в рыхлую землю? На его лице семь печатей. Ему ли зализывать раны детям, развешивать грубые холстины и пеленки на непросохшем небе, вить свитки? Ему.

Роза сама еще дитя, но ее отдали в няньки к новорожденному. С той поры ее образование и остановилось на четырех классах и одном коридоре. Пока ребенок днем спит, Розу иногда отпускают на часок, и она убегает в школу. Девочка слушает у дверей спокойную речь учителя, но понимает с каждым разом все меньше и меньше. И русский для нее не родной (в семье-то говорят по-немецки), и урывки знаний дарят лишь зуд, толчки.

Макеевка – настолько живой, неравнодушный городок, что власти боятся – все рабочие, как стаи мух, слетятся к красным. Местный отряд рудничных рабочих хорошо известен в самом Киеве. Ах, Роза, Роза, цветные лоскутки в волосах, маленькие руки. Живущий на небе растет из-под земли, дым уходит в синь. Как кусок почвы, ангел встает и уходит в проем неба, корни свисают с его локтей, корчатся разбуженные им духи земли. Фридрих узнает вкус неба. Поверни голову, летчик, увидишь, как шествует сильное существо. Хватаясь за волосы, ангел размыкается, и тысячи гонимых проходят в его глотку, создавая столпотворение, пробуя стены на вкус. Руки матери и младенец пока разлучены.

Учитель открывает дверь. «На!» – говорит он с грустью. Книга! Девочка прячет ее за пазуху и жадно глядит в большие глаза учителя, словно собачка, которая побыстрее зарывает в землю подачку в ожидании новой. Дверь закрывается.

Волнуется Розина кровь с молоком; просится к оврагу, хочет сразиться с ангелом, прижимаясь к небу. Роза бежит со всех ног, но ангел уже снялся с места. Девочка копает землю, глядя в небо. У матери и отца их семеро. Семеро ртов, четырнадцать языков. Старшие дети хорошо говорят на русском, и Роза говорит бегло, но с сильным немецким акцентом. Она сбережет его до конца своих дней.

* * *

1979.

Отец возится с землей.

На столе готовый штрудель в глубоком синем блюде, пар над ним.

Дом на самой окраине Транспортного цеха, на двух хозяев: у Зигфридов синие ставни, у Бекеновых зеленые. На следующий год наоборот, хотя красят, не сговариваясь.

Бабушка замешивает тесто. У Ани и Йоханны слюнки текут! Баба Роза называет это блюдо «штрудель», но соседка, старенькая тетя Паулина, поправляет ее – викелклейс, Роза, или на кислом-то тесте хейфеклейс, а штрудель, Роза, сладкий! Бабушка сердится – с ума ты выжила, Паулина, это штрудель! И вообще – говори по-русски, здесь мои внучки, в советской стране живем. Мягкое тесто раскатывается на тонкие большие блины, они целиком смазываются подсолнечным маслом и сворачиваются в длинные рулеты. Кусочки этого рулета Роза кладет на кубики картошки – она уже тушится в большом казанке. В тающем сливочном масле растет тесто под закрытой крышкой. «Дальше Караганды не сошлют», – бормочет Роза, закидывая кухонное полотенце на плечо. Радио тихонько рассказывает «Судьбу человека», актер читает с надрывом, полушепотом, слышно каждое слово.

Дядя Эдик и его старший сын Костя балагурят, а баба Роза на них не надышится. Сын и внук приехали ее навестить.

– Ань, ты где? – кричит Костя. – Кого ты любишь больше – бабу Розу или бабу Марийку?

Анютка вбегает на кухню и с ходу:

– Конечно, бабу Розу, у нее штрудли без капусты и мяса!

– А ты, Иванка? – ведь близняшка Ани уже тут как тут.

– Я больше люблю бабу Марийку, папа похож на нее, и я тоже. Мы немцы.

– И баба Роза – немка!

Йоханна смущенно опускает ресницы, смотрит в пол. Черноволосая красавица Роза подходит к ней, гладит внучку по золотой, цвета луковицы голове.

Мама режет лук. А пальцы ее в синих полосках краски (недавно красила ставни), и Анины щеки тоже. Одна из яблонь, перегнувшись через забор, плодоносит в огород к Бекеновым, яблоки ее нежны. Выйдешь из дома, впереди барак с огромным тополем, а за ним терриконы двенадцатой шахты, виадук, по нему идут машины и редкие автобусы в Старый город. До школы минут десять проселочной дорогой вглубь поселка. А у бабы Марийки крайний дом в другом конце Транспортного цеха, до него полчаса: внутри там такой порядок и стерильная чистота, что хочется разуться, особенно если ты босиком.

А если сесть на автобус, то доедешь до автостанции, а оттуда в Темиртау, в Немецкий драматический театр. Отец трижды возил девчонок только на «Кота в сапогах». «Rihre ti Nauschniki nich an! Heer, heer tei Muttersprahch!»31 – забирал он у них наушники, из которых лился русский перевод.

* * *