Плавильная лодочка. Карагандинская повесть

Аня почти не ест при Кирилле. А он готовится ко встречам. Пробует накормить ее пловом, тыквенной кашей, шарлоткой, кексом, медом, яблоками, мандаринами, не зная, как угостить, накормить ее. Обеспокоенно вопрошая взглядом, спрашивает, почему она не ест. В его руках ей хорошо. Аня ничуть не устала, но взволнованно дышит, закрывает руками грудь, длинные волосы падают ей на лицо. Он не знает, как успокоить ее, ласково смотрит на нее и говорит: «Ты сейчас похожа на мою маленькую нежную дочку. Просто обними меня».

В другой стране Красный дом прячет свой рукав. Ante Romam Treveris stetit annis mille Trecentis. До Рима стоял Трир тысячу и триста лет. По этой метафоре, не у Трира римский фундамент, а у Рима – трирский. Нет, Roma secunda, это не так. Как бы ни был древен твой виноград и старо твое вино, Трир, рожденный во время восхода солнца, ты всегда утро. Твой амфитеатр растет вглубь. Германия вросла в Казахстан. Фридрих бродит по Караганде, зная, что потерял Лидию. «Истинная радость, – пишет он, – исходит только от внутреннего блаженства. Оно питается собственными ключами. Но надо ли бежать внешнего, чтобы открыть в себе источники внутренней радости? Подлинные произведения приносят наслаждение, но оно принадлежит не созерцающему, ибо и стихи, и музыка, и картины – лишь внешние контуры внутреннего удовольствия, прозрачные его стены. Стихи и лица одновременно принадлежат и не принадлежат радости. Если у дома невидимые стены, то принадлежат ли они ему? Есть выразительные лица, они прошли виток спирали. Эпос – лирика – драма. Их кристаллизация завершена и гармония аксиоматична. Видящий их становится соавтором нанесения на них природой последнего мазка. И удовольствие созерцателя здесь по силе сродни удовольствию автора, осознавшего, что завершил шедевр. Такова ликующая кода красоты. То, к чему природа долго шла как мастер, тоже вызывает ощущение последнего штриха совершенства. Будь то чувства друзей или любящих, юмор или сопереживание.

Есть внешнее – внешнее, а есть внешнее – часть внутреннего, его невидимые грани. Такого внешнего не стоит бежать. Оно лишь внешние контуры внутреннего».

Кирилл лежит в постели и смотрит в ночь, улыбаясь. Он пишет Ане сообщение, ее телефон ловит его. Изумленный, Кирилл прислушивается к мелодии. И вдруг понимает: она забыла у него свой мобильный. «Волшебная мелодия, – радуется Кирилл даже этой мелочи. – А ведь порой симпатия к человеку чуть-чуть уменьшается, как услышишь звук уведомлений в его телефоне. А здесь наоборот».

* * *

1766.

Ярится Гороховый Медведь.

Лицо Люки лежит на земле.

Наконец-то настали ночи стука и хлопанья. В окна сыплется фасоль и горох, ярится Гороховый Медведь. Knöpflingsnächte32, ваши руки черны, хлеб в них бел. Этот хлеб похож на снег. Нежные пальцы Люки берут в руки прут и жестко хлопают им по русскому льду. Яблоки, орехи, пироги, как облака, лежат на небе. Косматая черная Перхта33 бросает в лицо Люке горсти белой муки из глиняного горшка. Он хватает женщину за плечи, пристально глядит ей в лицо, истошно кричит. Сзади к нему подходит Мария в синем плаще, с золотой короной на белокурой голове. Он резко оборачивается, отбрасывая от себя Перхту. «Wolltest tu mich schlanche, Maria?»34 – спрашивает он. – «Nej»35, – отвечает Дева. – «Worom pist tu tautlous rantreete?»36 – не унимается Люка. «Isch pin barfuhs kekomme»37. Он смотрит на ее ноги, босые ступни ее стоят прямо на снегу. «Fercht dich nich, Lüka, tes is keh Schneh, tes is s Weisbrout»38. Мужчину бьет дрожь, он обнимает Марию и падает к ее ногам, обдирая ее тело руками, как ствол дерева. Этот хлеб на вкус действительно похож на хлеб.

Люка – изгой среди колонистов, белая ворона. Он мечтатель. Он блаженный. Потеряв дитя, Люка ищет радость внутри себя. Надломленный, он любуется дочерьми, поет им песни на своем диалекте, почти не слышащем звонких согласных. Новообретенный Гларус – это Klarus, слово не знает звонкого «g», но звук «к» в «Klarus» менее напряженный, чем настоящий «k», артикуляция его очень короткая.

Лицо Люки лежит на земле. Даже зимой его ноздри забиты этой сырой землей, сквозь которую смотрят глаза Пауля. Как смириться с потерей ребенка! Новая земля далась в обмен на кровь и тяжелые эмоции. Выпуклы веки Пауля, он сквозь снег и лед смотрит в глаза отца. Ханне мнится, что зарытый мальчик жив. Слишком большая теперь у Пауля постель, материнским пальцам не подоткнуть концы одеяла. Чтобы выжить на чужбине, не обязательно быть очень сильным, крепким, выносливым. Достаточно быть толстокожим. Не раниться об очевидное. Не видеть игольного ушка. Не знать обертонов. Таких среди колонистов немало.