Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018

Когда горчат податливые губы,

Как будто в тихом омуте не черти —

Русалочки на барщине весь век;

Не хоровод потомства крепостного

Страшит ночами; нет, страшнее свадьба,

По-прежнему загаданная свадьба,

Когда твердят: всего смешнее ревность,

И как невеста в зеркало на святки,

Душа глядит в заманчивое дуло,

И после смерти выстрел за тобой.

Смерть Ивана Бунина

В лесах прохладный, родниковый запах,

Как будто снизу вверх весенний ливень,

Готовый булькнуть в горлышке зелёном,

Прозрачные пускает пузыри.

И засветло не видишь, только слышишь,

Вернее, чуешь – под ногами звёзды.

Не успеваешь выговорить «ландыш»,

И пропадает белая звезда.

И слово – тоже запах вездесущий.

За веком век благоухает имя,

Когда пыльцою признаков и знаков

Насыщен воздух, нет, не воздух – дух.

И слово чуешь в сумерках душою,

И не вдыхаешь, выдыхаешь только.

Не знает крестник твой одушевлённый,

Кто за него пожертвовал собой.

Свою дорогу находя по звёздам,

Вселенную теряешь ненароком,

И временами солнечного года

Считаешь ты земные времена.

Сказать «весна», когда приходит осень;

Сказать «любовь», когда кругом пустыня;

И суждено тебе сказать «Россия»,

Когда твоя Россия – не твоя.

Всё сказано, и всё тебе чужое:

Земля, деревья, небо, море, лица.

Чужим пером, чернилами чужими,

Усталый, пишешь: «Только я да Бог».

А в зеркале чужой античный профиль,

В чужом гробу твоё чужое тело,

И только тот неугасимый ландыш

За тридевять земель сказал бы:

«Свой!»

Эхо и Нарцисс

Он всё ещё глядит во мрак зеркальный.

Кто знает, где прообраз, где двойник,

Где человек, а где цветок печальный,

Которому подобен зыбкий лик?

Смолк, Эхо, твой призыв первоначальный,

И таинству был предпочтён тайник,

А вместо вас в отчаянье возник

Ваш разговор беззвучно музыкальный.

Взаимность – вот начало красоты,

Для творчества другого нет предлога;

Он, говорят, влюблён в свои черты.

Живая, ты страшилась диалога,

А между тем впервые в мире ты

Увидела, как он похож на Бога.

Мандельштам

На северном ветру заранее опальный

Родился человек и крикнул: «Перестань!»

Убийце, но вокруг усиливалась брань,

И вырос без брони сей саженец миндальный.

Он выкорчеван был, в край выслан чужедальный

И в яму выброшен, хоть протянул им длань,

Где горстка буковок – дар, милостыня, дань

Тому, кого зовут «народ многострадальный».

Из ямы выходец, не слишком он тяжёл,

Но прочного прочней – на будущее посох,

Когда теряешься в разрозненных вопросах,

И слышится в ответ жужжанье чутких пчёл,

Которые поют, угадывая в росах

Мёд незаслуженный: а посох-то расцвёл!

Создатель Ватикана

Убийцею создатель Ватикана

Был, говорят, но не был или был

Воистину неугасимый пыл,

Способный жизнь вдохнуть и в истукана,

И гнёзда свить за неименьем крыл

Из мрамора для душ, пока Тоскана

Не вспыхнула от спящего вулкана,

Таящего спасительный насыл

Предвечного там, где жильё увито

Сквозь виноград побегами плюща,

Явившими в переплетенье сито

Для солнечных лучей, когда праща

Давидова грозит, но, трепеща,

Воскресло то, что якобы убито.

Пигмалион

Мечтатели вздрогнут. Учёные скажут: ошибка.

Искусственных крыльев нельзя заменить налету.

Движение губ. Незадолго до вздоха улыбка.

Так пробовал каждый во сне целовать пустоту.

Шагнуть не решаясь, быть может, сама бы взлетела,

Однако крыло вместо крыльев – насмешка судьбы.

Отчаянный взмах неустойчиво хрупкого тела,

Предчувствие танца задолго до всякой ходьбы.

И только смертельная рана в недвижном полёте,

Когда близоруких богов оскорбляет хвала;

Живое тепло самодельной уступчивой плоти

При мысли безжалостной: Статуя лучше была.

Карадаг

Где киммерийские царили земледельцы,

Где солнце мешкает на рыжих склонах гор

И где прельщается развалинами взор,

Как будто древние не вымерли умельцы,

Там расселяются теперь домовладельцы,

Сдающие внаём рокочущий простор,

И резче всяких букв свидетельствует сор:

Здесь люди – не жильцы, здесь жители – пришельцы;

Над морем вкрадчивым ребристый Карадаг,

Навеки в сумерках очерчен лавой ржавой,

И в скользких трещинах опасен каждый шаг.

Крым всё ещё грозит внезапною расправой

Тому, кто привлечён твердынею лукавой

И на развалинах затеплил свой очаг.

Киммерийская горлица

Все лето, все лето

Горюет горлица на голубой горе,

Не зная, что где-то

Душа сочувствует неведомой сестре:

«Послушай, послушай!

Кому ты молишься, незримая, без слов,

Над морем, над сушей

Зачем разносится твой одинокий зов?

Утрата, утрата!

В безгласном камне узнаешь любимый лик

Весь век до заката

В небытие роняя выплаканный миг.

Оливы, оливы!

Пускай вселенная не Гефсиманский сад;

Мы так же сонливы,

Как были два тысячелетия назад.

Спасите, спасите!

Часы не тикают, но тем слышнее стон.

Хоть солнце в зените,

Всепожирающий владеет миром сон.

Тревога, тревога!

Но помешает ли вещунье трубный глас

Оплакивать Бога,

Который все еще напрасно ищет нас.»

Климат

Ты говоришь мне: причем тут Греция? Разве что климат

Схож с киммерийским, но вбит между культурами клин

Киевом… Ты не права; если Киев – Китеж наземный,

То в звездовидных когтях каменный кокон богов,

Только теперь Коктебель оказался клиникой клана

Хилого, чье ремесло кланяться, клянчить и клясть,