Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018

Но милосердия нет у горы Клементьева; имя

Немилосердное нам напоминает клеймо,

Чтобы постыдный ожог считался здоровым загаром,

А киммерийский капкан капищем каперсов слыл,

Даже свидетельствуя, что свой сокрушительный климакс

Гея, матерь Земля, переживает еще,

В судорогах породив Элладу и Киммерию,

Обворожительный Кипр и обольстительный Крит,

Но в состоянье критическом разве родится Пракситель

Или Пигмалион? Властвует лишь Дионис

Кризисом, и потому еще содрогается кратер,

Клитор вакханки Земли, и запоздалый оргазм

Гаснет веками, пока вторгается звездное небо

В лоно, где камни поют, но приближается спад:

Для человечества СПИД, а для Земли увяданье

В бездне бесстрастной, куда ветхие веды ведут,

Не запрещая волнам заклинать прибрежные камни,

И замирающий клич каяться квелым велит.

Закат заката

Солнечные закаты вышли из моды, —

сказал Оскар Уайльд, –

но затянувшийся восход —

зрелище на любителя;

не потому ли Гомер и Мильтон

предпочли слепоту,

чтобы не видеть,

сколько пластов

над разрушенной Троей;

её последний пласт —

Третий Рим;

когда Тернер ввёл в моду закаты,

а Козлов под вечерний звон ослеп,

чтобы не видеть заката,

слишком похожего на зарево

над сожжённым Третьим Римом.

«Закат Европы» —

ошибка переводчика,

боящегося называть вещи своими именами.

Untergang des Abendlandes —

Закат Заката,

у которого в свою очередь

бывает закат.

Закат + закат + закат =

в сумме небытие,

дело рук его –

курево,

и я затягиваюсь закатом.

Марина

Ваше имя действительно Марина,

а не Мария? Марина – морская.

Марина Цветаева.

С морскою девой заодно

И я не доучил урока:

Тоска по родине – давно

Разоблачённая морока.

Средь примелькавшихся утрат,

Увековеченных витийством,

Был твой на Родину возврат

Отсроченным самоубийством.

Твоей подвержен ворожбе,

Таю в глазах я соль морскую,

Не зная, то ли по тебе,

То ли по Родине тоскую.

Маска Канта

Посмертная маска Канта —

Вызов или призыв

Для гения и педанта,

Чье отечество – взрыв,

Который нам тем знакомей,

Что соловьиным сном

В логове антиномий

Спал дальнозоркий гном;

Он часто спрашивал Бога,

Что это значит «вещь»,

А Бог ответствовал строго:

«Если ты сам не вещ,

Зачем тебе остальное,

Если где тьма, там свет,

И всё для тебя двойное,

Если не да, то нет,

А разницы между ними

Не уловить умом;

Разница между ними

Только в тебе самом».

Но гном возразил: «К предмету

Примешано столько лжи,

Что ты мне при смерти эту

Разницу покажи!»

И началась агония,

А это, по существу,

Оказывается, ирония

Над бывшим сном наяву,

Когда казалось, что плазма —

Соблазн, а не западня,

Но жизнь, саркома сарказма,

Усиливается, дразня

Чаяньем или чтивом,

Но даже этот мираж

Заканчивается взрывом,

И разум, неверный страж,

Оставил бы нас в покое,

Чтобы осталось одно,

Но если есть и другое,

Оставшееся смешно;

И пусть исчезают лица,

И пусть является блеск,

Оставшееся двоится

Лицо, всемирный гротеск,

И «да» это «нет» в итоге

И, зоркий в мире ином,

Себя узнавая в Боге,

Беззвучно смеется гном.

Мечты со мной…

Мечты со мной, подобные конвою.

Москва-река мне кажется канвою,

Границей, за которою луга.

Не два ли на заре до них шага?

Но мы уже в другом воздушном слое,

Где всё отодвигается в былое,

И ничего нам в жизни на двоих

Не остаётся, кроме глаз твоих.

Царя Давида Дщерь

Он белокурый был, и был он ясноокий.

Враждебная пред ним вооружалась ширь,

А у него сперва праща, потом псалтирь,

И дух воинственный, и голос одинокий.

Велел ему Господь: врагов утихомирь!

И рухнул супостат могучий и жестокий;

И был с Давидом Бог, и жёны, и пророки;

Плясал он, хоть грехи тяжеловесней гирь.

Ни Бога, ни себя противнику не выдав,

Он восторжествовал средь гибельных потерь,

И множились вокруг соблазны разных видов,

Но видел он, куда ему открыта дверь;

И потому Твой Сын, Сын Божий – Сын Давидов,

Что Ты, Пречистая, царя Давида дщерь.

Перевод

«Посредственно», – оценка по письму,

И больше никакого урожая.

Нет, не язык, – ты сам чужой всему,

Когда твоя земля тебе чужая.

И даже если все дороги – в Рим,

И древний Рим ты взял бы на заметку,

Доказывая, что неповторим

Ты, запертый в свою грудную клетку.

В твоем распоряженье столько слов,

Унылый совладелец готовален,

Что сам ты, словно мумия, готов

И только потому оригинален.

Когда бы хоть один глубокий вздох,

Пускай хоть в безднах, если не на кручах,

Такое тяготение эпох

От вековых корней до звезд падучих,

Что в просторечье музыкою сфер

Зовется бескорыстная стихия,

В которой ты Шекспир и ты Гомер,

В которой Баха слушают глухие.

И время, и пространство заодно,

И жизнь, и смерть наедине с народом.

Не задано – воистину дано.

И это называют переводом!

Памятник

В музейной рухляди была забыта лира,

Забыта Библия среди сожженных книг,

А я себе в мой век не сотворил кумира

И памятник себе поэтому воздвиг.

Готовый предпочесть изгнанью заточенье,

Гонений избежав и не снискав похвал,

Уединение и самоотреченье

Соблазнам вопреки я смолоду избрал.

И не участвовал я в повседневном торге,

Свой голос для других в безвременье храня;

Кретьен, Петрарка, Свифт, Бодлер Верлен, Георге,

Новалис, Гёльдерлин прошли через меня.

В готических страстях и в ясности романской,