Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019

И.К.: Богатство словаря на первый взгляд кажется очевидным достоинством, да и кто будет спорить с авторитетом Пушкина? Но читателю это не всегда нравится. Большинство читателей предпочитает тщательно отобранный словарь, состоящий из красивых, возвышенных слов, стоящих на своих логичных местах. Делать стихи, не выходя за пределы подобного лексикона, – не менее строгое ограничение, чем необходимость метра и рифмы. Есть первоклассные поэты, которые это умеют. Я бы с такой задачей не справился, я не могу без смешения высокого, низкого и среднего штиля. Итак, я не думаю, что язык поэта должен быть непременно богат. Но мне как читателю желательно, чтобы он был честен. Ну не может честный автор тревожить тень Басё только ради рифмы к слову «всё».

Н.К.: Задавая предыдущий вопрос о языке современной поэзии, я имела в виду не только его лексический состав (тут Вы ответили достаточно для меня неожиданно и спорно), но и его «анализ» в целом. Что принципиально нового появилось в нем, скажем, в XXI веке? Или «язык поэзии» вообще вневременная категория?

И.К.: Вы упомянули лексику, я про лексику и ответил. Можно поговорить о пунктуации: например, когда-то заканчивать стихотворение восклицательным знаком было вполне комильфо, а теперь это не приветствуется. Мода на отсутствие знаков препинания и прописных букв началась лет пятнадцать назад, и до сих пор эта тема ещё не исчерпана, хотя сейчас этим можно произвести не столько впечатление оригинальности, сколько впечатление принадлежности к определенному лагерю. Интересно развитие поэтического языка по показателю простоты / сложности. Высокую планку сложности на обще-советском фоне задал в своё время Бродский, в попытках перещеголять его родились метареалисты. Поскольку сложнее них писать было уже некуда, вкус к построению изощренных словесных конструкций сменился обратной тенденцией: в моду вошел минимализм, многие оценили значение паузы, воздуха между словами, медитативности. Возможно, в ближайшее время словесная избыточность снова станет популярной – например, в связи с влиянием рэпа. Но главное в том, что единого поэтического языка сегодня нет. Есть, например, язык литинститутского постакмеизма с его устоявшимся стилистически-нейтральным словарем, отработанной ритмикой и динамикой образов, есть лево-феминистский верлибр, в котором физиологизмы свободно перемешиваются с терминами философии и реалиями политики, а благозвучию не придается никакого значения, и есть очень мало людей, готовых увидеть поэзию и в том, и в другом. Но эта фрагментарность поэтического языка – лишь отражение состояния общества, в котором могут сосуществовать люди с самым разным опытом и образом жизни.

Н.К.: Выше Вы как бы вскользь упомянули знаменитую фразу Маяковского «делать стихи» (В. Маяковский, «Как делать стихи»). Значит ли это, что Вы не считаете важной интуицию и целиком исключаете откровение, без которых Бродский не мыслил поэзию?

И.К.: Сам Бродский был великий труженик и умел делать стихи как никто, на одном откровении такой массив текстов не напишешь. Мы с вами оба не одно десятилетие в этой отрасли и хорошо знаем, что стихотворение почти никогда не диктуется нам свыше в готовом виде. Мало получить хороший пас, нужно же еще мяч обработать. А сколько мы видим случаев глупой потери мяча, торопливых ударов выше ворот? Но я в самом деле не люблю разговоров об откровении. Я готов признать себя мистиком, но думаю, что доказывать мистическую природу поззии лучше самими стихами, а не декларациями о них.

В науке, например, тоже есть интуиция, есть озарение, когда неприступная задача вдруг решается сама собой. Но принято считать, что озарению ученого предшествует долгая скрытая работа ума. Можно сказать, что у поэта озарению предшествует скрытая работа души – то, что Пришвин называл творческим поведением. То есть мое понимание тут соответствует срединному пути: не пассивное ожидание откровения, не насильственное выдавливание из себя текстов, а такая работа души, которая открывает путь стихам.

Н.К.: Вы помните свои первые ощущения этой магнетической тяги к стихописанию? Кто был первым читателем стихов и кто – первым Вашим наставником на литпоприще? Чьи мнения были для Вас важны тогда и чьи сейчас? Испытываете ли Вы зависимость от воззрений той или иной литературной группы или «тусовки»?

И.К.: Первое стихотворение я придумал в четыре года. Это была любовная лирика, и это был верлибр. Оно так и не было записано, писать я еще не умел. Первым заинтересованным читателем, наверное, следует назвать вожатую в пионерлагере, ее звали Надя. Она истребовала у меня стишок на злобу дня, отослала его в газету, и этот позорнейший текст вышел в «Пионерской правде» в день открытия молодежного фестиваля в Гаване.