Плеяды – созвездие надежды

Пронзительный, заунывный крик муэдзина призвал наидостойнейших мужчин степи к мавзолею Хаджи Ахмеда Яссави. Торжественные и суровые люди заполнили мавзолей и всю площадь вокруг него. Их собралось так много, что иголку некуда было бы воткнуть.

Предводители родов, бии, батыры, султаны вошли в намазхану¹ и застыли в напряженном ожидании.

Из боковой двери показались батыры - представители всех родов. Они принесли белоснежную кошму в белый зал.

Все, кто здесь был, кто наблюдал за этим шествием, замерли. Замерли, будто ждали приговора о смерти или помиловании. В ушах Абулхаира стоял звон, а сердце, казалось ему, стучало так оглушительно, будто этот стук многократно усиливался устремленным в небо куполом мавзолея.

Кайып выпятил грудь колесом, высоко поднял голову, всем своим видом говоря: объявляйте, что хотите, называйте, кого хотите! Султаны притихли, как дети на уроке свирепого муллы.

В сопровождении трех верховных биев, а также биев наиболее крупных казахских родов прошествовал хазрет. Он поднялся на михраб. Его мелодичный голос звучал четко, выразительно:

- Правоверные, мусульмане! Лучшие люди трех жузов единодушно избрали нового хана. Главным ханом казахских улусов объявляется сын Тауке — султан Болат. Пусть счастье и мир сопутствуют нашему народу при Болат-хане! Аминь!

- Аминь!

- Аминь! Аминь!

- Аминь!.. Аминь... - отдавалось эхом под сводами купола и перекинулось наружу. Толпа подхватила:

«Аминь!» Весь город выдохнул его на едином дыхании.

— Братья! — призвал к тишине повелительный голос.

Из белого зала вышли люди, подняв белую кошму. На ней сидел Болат. Новый хан был в белом чапане, на голове - чалма из белой парчи, которую украшал огромный опал редкой красоты. Болат был привлекателен тонким лицом, доверчивыми глазами, улыбчивым ртом. Люди смотрели на него, как на диво. Затем ринулись к белой кошме и стали подбрасывать ее вверх вместе с новым ханом.

Затаив горечь, Абулхаир пробовал протиснуться сквозь стены многочисленных крикунов, но рука его так и не дотянулась до белой кошмы. Он видел, как оказавшийся впереди всех Кайып вынул нож и с холодной улыбкой отрезал кусок кошмы, которого хватило бы на подметку. Он удалялся все дальше и дальше, подбрасывая его с отсутствующим, безразличным выражением лица.

Народ вошел в такой раж, что чуть не опрокинул на землю побледневшего, слегка напуганного хана.

- Братья! - воззвал тот же повелительный голос. Кошму послушно опустили на землю, толпа расступилась. Восемь рослых джигитов поднесли к ней занавешенный белой парчой балдахин. Хана усадили на него. Высунув голову из под занавески, Болат крикнул тонким голосом:

- Народ мой, спасибо тебе большое!

Толпа словно обезумела. Белую узорчатую кошму, на которой только что восседал хан, тут же искромсали ножами на куски. А когда хан сошел с носилок на землю, та же участь постигла и балдахин. К хану подвели белого под серебряным седлом аргамака с лебединой шеей. Свита подсадила хана на коня, соблюдая при этом все предосторожности, выражая ему нижайшее почтение...

Казалось, люди разнесут сейчас, разберут по кирпичику мавзолей Хаджи Ахмеда Яссави. Наиболее шустрые тянулись с ножами к хвосту и гриве ханского коня.

- Братья! - перекрыл шум властный голос. Хан талапай!

- Ура, ура!

- Грабь хана!

- Хан талапай, грабь хана!

- У-р-р-ра, ур-р-ра!

Те, кто был побыстрее и половчее, первыми вскочили на коней и понеслись вихрем в сторону Каратау, где паслись разномастные косяки и тучные отары ханской семьи. Весь скот был угнан народом, на пастбище не осталось ни одной лошади, ни одной овцы. Однако не пройдет и двух дней, как всю степь, аж до самого неба, заволокут облака, тучи пыли: улусы пригонят в подарок хану Болату отборные табуны и отары...

Так пречистый Тауке, тридцать восемь лет правивший казахской степью, нашел свой последний приют под сводами священного для мусульман мавзолея. Так его сын Болат занял место отца на позолоченном троне из диковинного драгоценного дерева, привезенного в незапамятные времена из далекой страны.

В Туркестане, ворота которого были наглухо закрыты два месяца, опять зашумел, загудел, засиял красками базар. Словно стаи перелетных птиц, возвращающихся в родные места, потянулись сюда длинной чередой караваны из Индии, Китая, Бухары, Самарканда, с Едиля и Тобола. Висевшие сорок дней на всех домах и дворцах траурные бунчуки были сняты. В город хлынули шаманы и дервиши разных мастей и каст. Тут и там мелькали эти обошедшие полмира босые люди в лохмотьях, с черепашьими панцирями, сушеными змеиными головами, обезьяньими хвостами, птичьими перьями на поясах, головах и запястьях. Они кричали по-петушиному, блеяли по-козлиному, свистели в пронзительные свистульки на всех углах и базарах, предсказывали конец света, вещали, обличали, рассказывали всякие небылицы.

Тысячи и тысячи дымов раскинувшегося в пустыне города снова взвились в синее небо...