Племя Каина

— Так ведь было за что, Мудрец, твой язык перешел все рамки дозволенного.

— Теперь и ты почувствуешь вкус ремешка, если муж посчитает, что язык твой перейдет рамки дозволенного.

Слезы вдруг ручьями брызнули из глаз Мудреца.

— Отчего ты плачешь? — поинтересовалась княжеская дочь.

— Вспомнил я одну историю. Жила-была птичка в клетке золотой. Все ей сходило с рук. Делала, что хотела. Батюшка с матушкой исполняли ее любой каприз. Никто и никогда ей ни в чем не перечил. Оберегали, пылинки сдували. Не жизнь, а малина. А ну, признавайтесь, кто бы из вас не хотел откушать такой малинки?

— Ты не про малинку рассказывай, а что с птичкой случилось? — потребовали гости.

Мудрец перестал плакать и серьезно заметил:

— Отказалась птичка от такой райской жизни. Променяла ее на неизвестность. Ты когда-нибудь видела такую дуру, княжна? Так посмотри на себя в зеркало.

— Не смешно, Мудрец, — сказал князь. — И я прикажу прогнать тебя прочь.

— Хорошо, дурак, прогони меня.

— Вот, теперь и мне попало. Почему я дурак?

— По двум причинам. Во-первых, у тебя крадут дочь, а ты радуешься. Во-вторых, собираешься поменять грустного Мудреца на веселого.

— Не понял насчет второго?

— Веселый Мудрец с удовольствием спляшет на свадьбе твоей дочери. Но с таким же удовольствием спляшет и на твоих похоронах. Ох, князь, устроят еще веселые Мудрецы такие пляски на Руси!

Мудрец вновь заголосил, оплакивая княжескую дочь. Уж и запрут — то ее в тереме. И не сможет она выйти. И злая свекровь устроит ей выволочку. И злой свекор тоже. Братья и сестры жениха постоянно станут попрекать ее. Короче, все будут против молодой жены. А здесь жизнь малинка, жизнь клубничка… Слушала его Ольга, и на лице ее невольно отразилось сомнение: стоит ли вообще выходить замуж? А Мудрец поддавал жару: «Это они с виду только такие хорошие, милые. До свадьбы многое наобещают. А вот что после?..». Василиса подумала: Мудрец так намудрит, что все дело испортит. Поднялась она и грозно сказала:

— Кто же это тебе, шут гороховый, позволил так меня и мою семью порочить? Разве кто посмеет царицу сердца моего обидеть! Никак, сам влюблен в нее, пустомеля?

— Вот, вот, красавица моя! — закричал Мудрец. — Прав я! Видишь, какой буйный нрав у твоего суженого. Подумай, прежде чем совершить роковой шаг. Ты у него Аристотеля больше не почитаешь!

Тут уже все гости набросились на Мудреца, обвиняли в том, что подобные речи приведут к тому, что женщины вообще перестанут выходить замуж. И только один человек поддержал его. Елена! Она вскочила, подошла к скомороху, обняла его.

— Вот истинные слова мужчины.

Все с удивлением уставились на лучшего друга жениха, а Елена, не смущаясь, продолжала:

— Сказанное к Василию не относится. Это, так сказать, приятное исключение. Но давайте подумаем, дорогие мужчины, все ли мы так любим и почитаем наших жен? Разве у многих из нас жены не живут в теремах, как в темницах? А когда возвращаемся домой в плохом настроении, разве не позволяем порой грубое ругательство в адрес любимой? А то и чего похлеще?!.. Вот так: сначала падаем перед женщиной на колени, нарекаем богиней, руки готовы целовать. А стоит заполучить ее, бедную, так мы хотим над нею властвовать. Пора, Свет-солнышко князь, положить конец произволу! И руки заставить целовать женщинам в обязательном порядке. Представляете: заходит женщина, а мужчина склоняется к ее руке!.. Положи конец, Свет-солнышко князь, мрачному господству мужа над женой. Открой перед лучшей половиной человечества такие же пути, дай им стать твоими первыми советниками. И ты увидишь, как изменится мир!

Пока Елена это говорила, на лице Мудреца появилось выражение недоумения, потом — откровенного страха. Он повалился перед князем на колени и заголосил:

— Ой, нет, нет, Свет-солнышко князь, не то я имел в виду. Я просто хотел проверить чувства молодежи. Ну и попугал их малость. Но чтобы считать мою шутку прологом женского господства. О, нет! Уж лучше я сам уйду со службы.

И он убежал под общий хохот. А князь промолвил:

— Ну их, всех этих мудрецов. Давай лучше послушаем наших певцов.

Лишь только он так сказал, у Василисы застучало сердце. Наступил момент, которого она ждала. И она осторожно спросила:

— Слышал я, Свет-солнышко князь, что в погребе твоем сидит наш певец Ставр Годинович.

— Сидит, соколик. Только не проси за него. Даже ради тебя не стану его выпускать. Я княжеское слово дал.

— А в чем его вина?

— Посмел он сказать, что жена его готова с дочерью моей, а с твоей значит невестой, и в красоте, и в уме посостязаться. И что, мол, с ума она меня сведет. Каков наглец!

— Наглец! — согласилась Василиса. — Такой пусть посидит!

— Правильно, зятек. Посидит, пока она меня действительно с ума не сведет.

— А ты его все-таки приведи сюда.

— Зачем?

— Пусть споет на моей свадьбе. И прославит красоту моей невесты! — Бесполезно! — махнул рукой князь. — Ничего он петь не будет. Он объявил голодовку. Требует приезда каких-то международных организаций, дескать — узник совести.

— Свет-солнышко князь, не откажи, приведи. Уж я его заставлю спеть!