Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Владычная выхоленная рука протянулась, указуя. Сотни глаз устремились туда. Однако же не все поняли неудовольствие Фотия. На земляном холме плотным строем теснились чернедь-мужики из окрестных сел и деревень. Всего-то на- всего любопытные! Такую ораву в город не пустят, а поглазеть желательно. С холма весь торжественный въезд как на ладони. На что осерчал его преосвященство?

Купец из первых рядов осанисто выпятил бороду перед несведущими горожанами:

   - На мужиках дешёвая шерстяная одёжа от непородных овец. Вот владыка и усмотрел намёк: он, мол, пастырь овечьего стада!

Купцу возразил старый мастеровой, по-литовски обритый:

   - Надобно быть приглядчивее. Не трудно заметить: на холме - ни баб, ни детей. Одни мужики, и у каждого копьё, палица или сулица. А кое у кого даже меч. Вот митрополит и осадил князя, мыслившего его напугать: смерды, дескать, не воины, сермяги - не латы.

Тем временем гость с хозяином возвращались в город. К общему разочарованию, Фотий и князь, словно не замечая народа, уединились в бывшем епископском доме.

С Юрием Дмитричем был только Семён Морозов, с Фотием - Иакинф Слебятев и ещё несколько чиновных чернецов.

Тщетно галицкий князь, шествуя с архипастырем, предлагал перенести беседу в терем, где для столь важной встречи приготовлены подобающие яства и пития. Обедал же митрополит в Ярославле! Переступив порог Крестовой, Фотий изрёк:

   - Я прибыл делать дело.

Юрий Дмитрич, замешкавшись в переходе, спросил Морозова:

   - Кто собрал и вооружил крестьян на горе?

Семён Фёдорыч тихо отвечал:

   - Не ведаю.

Едва сели, помолясь, Фотий начал речь:

   - Подпиши, сын мой, вечный мир с племянником. Грамоту я привёз.

По его знаку Иакинф Слебятев извлёк и развернул свиток.

Князь пробежал глазами, возвратил, промолвил:

   - У нас на полгода перемирие. Я оное соблюдаю.

Митрополит сказал строже:

   - Подпиши вечный мир для спокойствия христиан. И я благословлю тебя, твою семью, твой народ.

Юрий Дмитрич впал в раздумье. Возникло ощущение, что над ним, по дедине и отчине первым человеком Московской Руси, возникла иная власть. Её не знал отец, по своему разумению выбиравший глаз церкви. Невольно вспомнилось временное изгнание Киприана. Не знал иной власти над собой и старший брат Василий. Сейчас же духовный пастырь мирскому не советует, а приказывает. Не разобраться приехал, даже не спорить о правах на великокняжеский стол, а велеть. Всуе были совещания с Морозовым: на какой вопрос как ответить, против каких слов что возразить. Нет ни встречных речей, ни поисков истины. Одно голое, предвзятое требование: прими, дядя, племянника вместо отца. О несогласии и думать забудь!

Юрий встал. Промелькнула мысль: озлобился Фотий за неуспех своего боярина Иакинфа, который не привёз старшего Дмитрича из Звенигорода в Москву. И ещё: кто выставил на холме встречь гостю тьму вооружённых смердов? Для чего? Показать княжью силу? Глупо!

Митрополит тоже встал. Большие греческие глаза не сулили никакой доброты. Посох, на который опирался, был тяжёл, несгибаем, каким и должен быть.

   - Не молчи, сын мой, - как будто бы примирительно сказал высокочтимый монах. А закончил сурово: - Мне достойно не твоё молчание слушать, а ответ.

Уязвлённый столь явным нажимом, князь упрямо сказал:

   - Ответ прежний: перемирие на полгода, а там пусть нас Бог рассудит.

Владыка без дальнейших слов вышел. За ним - все его чернецы.

   - Грецкий болдырьян! - с сердцем произнёс Морозов.

   - Пошто лаешься? - осудил Юрий Дмитрич.

   - Ни Боже мой! - смутился Семён. - Название сие - значит букиш, то есть столиственница, растение-бронь.

Князь тяжело вздохнул:

   - Бронь, говоришь? Похоже на брань.

Самое неприятное было сойти с крыльца бывших епископских хором. На площади у собора всё ещё стояла толпа. Стояла и не таяла, как ледяная в морозный день. Все наблюдали отъезжающую митрополичью карету с чернецами. Наблюдали безмолвно.

   - Домой! - приказал Юрий Дмитрич охране.

В теремных сенях встречали княгиня с княжичами.

   - Уехал Фотий? - сцепила руки на груди Анастасия Юрьевна. - Не благословил ни нас, ни народ!

   - Этот грек вгонит в грех! - сострил Дмитрий Шемяка.

   - С каких пор чернецы перед князьями фуфырятся? - возмутился Василий Косой.

Отец отправил сыновей. Надо было дух перевести после неудачной встречи и успокоиться. Первому же попавшемуся под руку челядинцу велел немедля призвать Ватазина, Морозова отпустил. Княгиню привёл к себе во внутренние покои, стал перед ней, вопросительно глядя, не зная, что говорить. Она сама начала речь.

   - Свет-совет мой любезный! Вижу, чую, сопереживаю твою боль. Такая скорбь от непосильной обычному человеку тяжести. Далеко, очень долго оную приходится нести. Но ведь ты не обычный. По месту, принадлежащему по праву, - великий! У кого сегодня об этом не шевельнутся уста, те завтра во всеуслышание назовут тебя великим князем! Правда восторжествует. Тогда и Фотию придётся переменить гнев на милость.

Юрий Дмитрич взял тёплые руки жены:

   - Хорошо, хорошо...

Поскрёбся в дверь и вошёл Ватазин.

   - Кто додумался собрать на валу вооружённых смердов в сермягах? - с порога оглушил его вопросом князь.