Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

Тиун поднял брови, разинул рот:

   - Э... э... это Глеб Семёныч подсказал. Мол, знай наших!

Юрий Дмитрич поморщился:

   - Чужой дурак - смех, а свой дурак - смерть!

Гневно глянул на Ватазина:

   - Хотя нет в тебе злобства, но глупства много! И Вепреву от меня передай: он дурак, глупый воеводишка! А крутоломца Глеба чтоб через час не было в Галицком княжестве. И не возникал бы впредь! Постоянный злотворец! Скверной своей корысти ловитель!

   - Успокойся! - подошла к мужу княгиня.

Ватазин выпятился задом и прикрыл перед собой дверь.

Однако она тут же распахнулась во всю ширь. В покой торопясь вошли лекарь Вигунт и знахарь Еска, взятые в Галич из Звенигорода.

   - Беда, господин! - воздел руки немец. - В Галиче объявилась язва.

   - Гнев Божий! - подхватил знахарь. - По отъезде митрополита на Торг прибежали две жёнки. У их мужей вздулись пузыри на теле. Я призвал Вигунта. Говорит, те самые, что он видел в Новгороде Великом.

Лекарь свесил руки и голову:

   - Те, те самые...

Оба целителя, до сих пор враждовавшие, теперь объединились общим несчастьем. Юрий Дмитриевич ошеломлённо спросил:

   - Что же делать?

Немец начал уныло перечислять: очистить Торг от людей, посыпать землю гашёной известью, перекрыть все дороги в город, имущество больных сжечь...

   - При язвах, - заявил Еска, - пересекают мертвецу путь: перед погребальным шествием рубят косарём дорогу.

Князь глянул на одного, потом на другого, осенил себя крестным знамением, взял за руку княгиню, отвёл в её спальню, велел никому из прислужниц не переступать порога женской половины терема.

Анастасия, пока шла, повторяла:

   - Божий гнев! Божий гнев!

Снизойдя во двор, Юрий Дмитриевич закричал:

   - Коня!

Не успела челядь сообразить, куда князь, зачем и с кем, как он уже вылетел за ворота, пересёк площадь, промчался улицами посада, оставил позади избы подградия. Тут, на торной Московской дороге, можно было коню дать шпоры. Ветер ударил в лицо. В глазах замелькали два цвета: синий, зелёный. По левую руку - озеро, по правую - лес.

Князь летел, как на крыльях. А в голове на разный лад звучали одни и те же слова: гнев Божий, наказание Божие, кара Божия! Сам бы пострадал - стерпел. Невинные за него пострадали, - какое уж тут терпение? Тот же Кирилл Белозерский, на которого после выздоровления Настасьюшки Юрий Дмитрич молиться рад, очень верно мыслил о сильных мира сего. Блаженной памяти государь-братец показывал грамотку, присланную с Белоозера чудным иноком. Если смертельную ошибку совершит простой человек, - поучал подвижник, - то по Божьему попущению погибнет он сам. Если ошибётся кормчий, полководец, любой начальствующий, погибнут неповинные люди. Как же сурово должно воздастся на том свете душе такого вождя!

Виновный князь летел на крыльях раскаяния. Лес - справа, озеро - слева. Вот-вот дорога сделает поворот, за озером волнами соломенных крыш взгорбатится село Пасынково.

У деревянной церковки, у трехпрясельной звонницы чернела толпа всадников, стояла карета. С ближнего двора монахи несли в кожаном мешке баклагу с водой, запасались питьём в дальний путь.

Князь подскакал. Охрана узнала, не посмела остановить. Распахнул дверцу. Фотий высунулся:

   - Чего?

Юрий Дмитриевич пал на колени:

   - Смилуйся, богомолец наш! Прости моё окаянство! Из-за меня, грешного, мор напал на Галич. Свирепствующая всюду язва объявилась и в нашем крае, сразила двух человек. Сегодня двух, завтра им не будет числа. Умилосердись, отче, вернись, благослови моих галичан и моё раскаяние!

Фотий молча жевал губами, наконец, сухо произнёс:

   - Подымись с колен, сын мой. Сядь на конь. Я последую за тобой.

Солнце после Предтечева Рождества одолело новую высоту и сияло гордо. С тем же победным чувством зазвонили колокола. Поле у собора Преображения вновь стало заполняться народом. Митрополит возвратился! Он стоял на высокой паперти, воздев руки, сложив персты для благословения. Меднокудрый, меднобородый иеродиакон, митрополичий глашатай, медным басом большого колокола возглашал творимую владыкой молитву, дабы слышали все.

Карета княгини остановилась невдалеке от паперти. Сама же Анастасия с княжичами у нижних ступенек ждали владычного благословения.

Князь, простоволосый, приближался к первосвятителю по проходу, отжатому охраной в плотной толпе. Шёл, как майский пеший чёрный жук с короткими накрыльниками. И слышал слова молитвы:

   - Владыка, Господи Иисусе Христе, Боже наш, долготерпевый о наших согрешениях и даже до нынешнего часа приведый нас...

Люди во всей многоликой массе не перемолвливались, не перешёптывались, только дышали. Дыхание галичан, казалось, колыхалось волнами в ушах Юрия. Народ дышал, как единый кузнечный мех необъятным глазу размеров, дышал надеждой.

Князь подошёл под благословение при последних словах молитвы:

   - ...Ты бо еси воистину истинное веселие... И Тебе славу воссылаем... ныне и присно...

Когда благословлённый Юрий Дмитриевич отошёл, к нему протиснулись и приникли лекарь Вигунт и знахарь Еска.

Первый прошептал в самое ухо, перекрывая колокольный звон, иеродиаконский бас:

   - Больных больше нет. Мор остановился.

Второй утешил: