Племянница словаря. Писатели о писательстве

За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно,
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно.

Кюхельбекер взбесился и вызвал Пушкина на дуэль. Отказаться Пушкин от дуэли не мог, хоть и не хотел ее. Секундантом Кюхельбекера был их лицейский приятель Антон Дельвиг. Первым стрелял Кюхельбекер. Когда он начал целиться, Пушкин закричал:

– Дельвиг! Стань на мое место, здесь безопаснее.

Кюхельбекер еще больше разъярился, рука дрогнула, он выстрелил и пробил фуражку на голове Дельвига.

– Послушай, товарищ, – сказал Пушкин, – без лести – ты стоишь дружбы; без эпиграммы пороху не стоишь, – и бросил пистолет.

Друзья помирились.

* * *

У Михаила Юрьевича Лермонтова была одна черта, о которой нам известно очень мало, но современники поэта отмечали ее особо. Художник Меликов М.Е. писал о Лермонтове так:

«Он был ужасно прожорлив и ел все, что подавалось. Это вызывало насмешки и шутки окружающих, особенно барышень».

Среди них была Екатерина Александровна Сушкова, в которую поэт безоглядно влюбился. Однако Сушкова не отвечала Лермонтову взаимностью и при случае не упускала возможности посмеяться над ним. Одним из поводов для насмешек и стала непритязательность поэта к пище, о чем сама Екатерина Александровна рассказала в своих «Записках»:

«Еще очень подсмеивались мы над ним в том, что он не только был неразборчив в пище, но никогда не знал, что ел: телятину или свинину, дичь или барашка; мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник.

Наши насмешки выводили его из себя, он спорил с нами почти до слез, стараясь убедить нас в утонченности своего гастрономического вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в противном на деле. И в тот же самый день, после долгой прогулки верхом, велели мы напечь к чаю булочек с опилками!

И что же? Мы вернулись домой, утомленные, разгоряченные, голодные, с жадностью принялись за чай, а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе и третью, но Сашенька и я остановили его за руку, показывая в то же время на неудобоваримую для желудка начинку.

Тут он не на шутку взбесился, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже и не показывался несколько дней, притворившись больным».

* * *

По воспоминанию одного современника переводчик, драматург и директор московских императорских театров Федор Федорович Кокошкин после смерти императора Александра I был «беспрестанно то в печали о почившем, то в радости о восшествии на престол». Никогда еще игра его физиономии не имела такого опыта; это была совершенно официальная, торжественная ода в лицах! Когда было объявлено о воцарении Константина, он всем нам повторял:

– Слава Богу, мой милый! Он хоть и горяч, но сердце-то предоброе!

По отречении Константина он восклицал с восторгом:

– Благодари Бога, мой милый! – и прибавлял вполголоса: – Сердце-то у него доброе; да ведь кучер, мой милый, настоящий кучер!

На смерть императора Александра I Кокошкин написал стихи, в конце которых была рифма «Екатерина – Константина». После вступления на престол Николая Павловича кто-то насмешливо спросил Кокошкина, не успевшего опубликовать стихи:

– Как же вы сделаете с окончанием ваших виршей?

– Ничего, мой милый! – невозмутимо ответил автор. – Переменю только рифму, поставлю: «рая – Николая»!

* * *

Один из основоположников реалистического направления в азербайджанской литературе Аббас Кули-ага Бакиханов состоял на российской службе, был офицером и дипломатом.

Однажды Бакиханов был приглашен на прием к императору. Николая I и его супругу известили заранее, что известный поэт не пьет алкогольных напитков, так как является верующим мусульманином.

Удивленная этим и возжелавшая смутить Бакиханова, императрица предположила, что она будет первой, кто заставит поэта изменить своим принципам.