Пленник

Аида захлопывает свою дверцу. Усач возвращается за руль, они уезжают. Я не успеваю запомнить номер. На следующий день тот же таблоид, который ранее опубликовал наши фотографии, выходит с заметкой о том, что писатель Стеблин во время очередного свидания со светской львицей Аидой Баршевской подрался с таксистом. К статье прилагается исчерпывающий фотоотчет.

Глава двадцать шестая

Прошло около пятнадцати часов с того момента, как я здесь очутился. Не хочу посвящать читателя в детали касательно того, как я справлялся с некоторыми естественными потребностями. Я находился на физическом пределе. Мне еще не грозила голодная смерть, но чувствовал я себя узником концлагеря. Подушечки пальцев распухли, пятая точка приняла форму сиденья, щелчок каждой клавиши на печатной машинке отдавался пульсирующей болью в макушке. Горазд, очевидно, этого не учел. Как можно писать книгу, когда все мысли о еде и свободе?

Адски хотелось спать. Уже несколько раз я впадал в сонное оцепенение и, ссутулившись, сникал над машинкой. Меня приводили в себя звуки неумолимого таймера. У меня уже не было сил проклинать Горазда или надеяться на лучшее. Я просто решил, что буду тянуть лямку этой пытки до конца, до финала, который выдуман не мной и не мной же будет воплощен.

Я всерьез опасался не сказать главного. Кто-то может подумать, что Горазд – фикция наподобие Тайлера Дердена из “Бойцовского клуба”. В итоге выяснится, что я разговаривал сам с собой, а на обороте визитки, которую он якобы мне вручил, – мое имя. Но нет, Горазд реален, сейчас он еще реальнее, чем был прежде, не знаю, как это объяснить. Если раньше его можно было счесть за метафору моей совести или “всевышнего” заказчика, то теперь он был как никогда осязаем и угрожающе значителен.

Я заметил, что когда пишу о прошлом, то использую настоящее время. А когда о настоящем – прошедшее. Хотя должно быть наоборот. Будто я сам стал пережитком прошлого, которое только должно произойти, но мне его уже не застать. Впрочем, я, кажется, заговариваюсь.

Еще чуть-чуть – и настанет время просить прощения у всех, кому я перешел дорогу. У всех, кого я подвел. Грехи схлынут с меня, как с гуся вода. Я чувствую, как приближается эта пора, как накатывает окрыляющая слабость. Но я еще не спекся, не утратил веры, что через текст смогу свести счеты. Но разве можно победить Горазда, играя по его правилам? Ведь если я соглашаюсь написать эту книгу, значит, я уступаю его требованиям соблюсти условия контракта, не так ли?

Не совсем так. И вот почему. Эту книгу я пишу не для него. А совсем для другого человека.

Глава двадцать седьмая

Я бегу. Бегу во всех смыслах. Бегу, потому что опаздываю на самолет. На нем я собираюсь бежать из столицы ко всем чертям. Да, знаю, Горазд с ними на короткой ноге, но в Москве я чувствую себя в осаде. Мне нужно сменить обстановку и спрятаться от тех, кто считает мою личную жизнь информационным поводом. Залечь на дно, замаскироваться под пейзаж.

Я забросил идею написать книгу. Любую книгу. Само это мероприятие – написание книги – мнится чем-то противоестественным, как носить воду в решете или толочь ее в ступе. Никакая книга ничего не решит. Никогда. Она – капля в море, песчинка в пустыне, человек-невидимка в городе-миллионнике. “Не решит” – это в лучшем случае. А ведь бывает и хуже. После выхода в свет “Бедной Лизы” Карамзина по Петербургу прокатилась волна утоплений молодых девушек. Про “Майн кампф” я вообще молчу.

Да и не писатель я вовсе. Я бы сказал, что у меня была склонность – подмечать, записывать, оборачивать разрозненную реальность в сюжетную упаковку. Но эта склонность скорее мне мешала, чем помогала жить, она накладывала обязательства – быть внимательнее, тоньше, интеллигентнее прочих. Эти обязательства меня тяготили, и справлялся я с ними на “троечку”. Сейчас, когда я сбросил с себя фальшивый статус акулы пера, мне стало легче. Честно. Я почти счастлив.

Девушка на стойке регистрации улыбается мне и сообщает, что я чуть не опоздал. Я отвечаю, спасибо, что дождались. Девушка продолжает улыбаться, и я понимаю, что она еле сдерживает смех.

– Что-то не так? – спрашиваю я. – У меня что-то на лице?

– Нет, – говорит она, – извините. – Не выдерживает и хихикает в кулачок.

Наверное, узнала меня. Обо мне в последнее время пишут много комичного. Забираю билеты, прохожу досмотр. В зале ожидания толкутся гастарбайтеры, юниорская команда по футболу, которая заранее взбадривает себя боевыми кричалками, делегация суетливых азиатов в деловых костюмах и прочие скучающие личности. Вместо того, чтобы поспешить на посадку, я замираю возле окна, наблюдая, как один за другим ввысь, словно с невидимого трамплина, уносятся самолеты. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу.