Пленники Амальгамы

Когда признаюсь, что не могу выполнить обещанное, Зина вздыхает.

– Жалко, меня еще никто не рисовал… – она указывает на шрамы. – А это у тебя что?

В процессе работы я засучила рукава (дура!), теперь натягиваю их обратно.

– Так, ерунда…

– Суицидница, что ли?

– Почему?! Никакая я не суицидница!

– Да ладно, не парься. Я тоже пробовала: таблетками травилась, потом газом… Но выжила, как видишь!

* * *

Донести мои переживания до Львовича непросто, хоть он и дока в своем деле. Невдомек ему, что я могу быть сегодня X, а завтра стану Y, и они вряд ли поймут друг друга. Например, X помнит про Эхнатона, как они ругались с Катей из-за фараоновых измен. Катя из себя выходила, по квартире летали тапки, в кухне билась вдребезги посуда, а в дверь стучали соседи. Глупые соседи (так считает X), они не должны стучать туда, где живет фараон! И Катя не должна его порицать, ведь он, по сути, небожитель, имеет право иметь столько наложниц, сколько пожелает! Но ведь Y думает иначе! Она хочет, чтобы все жили дружно и счастливо; чтобы не было обрезанных фотографий, разводов, скандалов, короче, чтобы все были людьми, а не какими-то там небожителями и простыми смертными, что валяются в пыли у их ног. И чтобы тебя, Львович, не было в моей (нашей?) жизни – вот чего хочет Y!

Но я не могу все это высказать, да и не хочу. Как всегда, механически шевелю языком, выбалтывая об одноклассницах, которые первые начали приносить в школу прокладки. И таинственным шепотом докладывать подружкам, мол, у них началось! У меня (у X либо Y – неважно) началось едва ли не позже всех, что вызвало очередную порцию насмешек.

– Это сильно травмировало? – звучит вопрос.

– Не помню, – отвечаю честно, – столько всего потом произошло…

Львович продолжает ковыряться то ли в мозгу, то ли в другом месте, расположенном между ног. Ему страшно интересно все, что связано с созреванием, потаенными эротическими грезами, сексом и т. п. А мне вот неинтересно. Что-то бормочу на автомате и вдруг вспоминаю Зяблика – одноклассника, с которым в восьмом классе завязалась дружба. Прозвали его так из-за фамилии Зябликов, ну и внешность была соответствующая – хлипкий, бледный, в очках, короче, ботаник. Но мне он почему-то нравился, и я всегда старалась сесть за один стол. Только на математике не удавалось – математичка пересаживала Зяблика вперед, никому не позволяя садиться рядом. После чего заявляла: я, мол, учу только его, остальные свои тройки и так получат. Зяблик был математический гений, чем одноклассники беззастенчиво пользовались. Он же никому не отказывал, решал задачки, давал списывать, а на меня удивлялся: почему, мол, ты ни о чем не просишь?! Мне же было другое нужно – просто хотелось смотреть на то, как ботаник, поправляя сползающие с носа очки, решает что-то невероятно сложное. Или как ходит на перемене взад-вперед, размышляя над очередной задачкой, пока остальные бесятся. Хотелось гулять с ним в сквере, что располагался по дороге к дому; протирать ему стекла очков, забрызганные дождем (он всегда забывал носовой платок), да и просто быть рядом. Спросите: почему хотелось? А просто так. Человека ведь любят просто так, за то, что он есть, а не за возможность списать контрольную. Вскоре Зяблик тоже начал проявлять внимание: на день рождения мимозы подарил, а когда стал участником олимпиады, что проводилась в большом университете, взял меня в группу поддержки. Группу составляли я и мама Зяблика, такая же хрупкая и очкастая, она страшно за него переживала. Я же была уверена – мой Зяблик всех победит. Так оно и вышло, тот оказался в числе победителей, что мы втроем отметили в «Макдональдсе». В классе нас уже сделали «парочкой», отпускали ехидные реплики, причем впереди всех скакала Романецкая (с младых ногтей была заразой). Но я на все подколы – ноль внимания, было такое ощущение, что меня защищает пуленепробиваемая стена. Жаль, все оборвалось, когда Зяблика после девятого класса перевели в физмат-лицей на Кирочной. Вроде не очень далеко, была возможность встречаться, но я уже посещала дачу Шишмарева, так что встречались все реже. А вскоре вообще перестали, потому что гений Зяблик уехал с мамой за границу.

И что сказать Львовичу? Что жалею об упущенной возможности нарисовать портрет Зяблика? Что хочу простых вещей – любить и быть любимой? А еще мечтаю освободиться от ноющей боли в душе, от страхов, видений, чтобы выйти наконец на улицу в солнечный день, по-доброму взглянуть на людей, бегущих по своим нуждам, и сказать: все хорошо!

Но я опять отмалчиваюсь, по сути, скомкав завершение сеанса. В отличие от прошлого раза, Львович недоволен, поэтому строго говорит:

– К следующему разу соберись!