Пленники Сабуровой дачи

— Моя! — закричала Тося, вытаращив безумные глаза. — Моя, конечно! Тебе письмо давали для кого? Вот-вот! А ты себе присвоила, бесстыдница! Думаешь, раз Тося болела, значит ей уж и письма не положены! А он мне написал! — Безумица вдруг, явно вспомнив что-то хорошее, улыбнулась и снова стала той милой и кроткой Тосей, которую Света знала все эти годы. — Я ведь не всегда полы в больнице мыла. Я в приличном доме на кухне работала. Уважали все. Моя матушка служила в одной очень хорошей семье. И я, как подросла, тоже стала работать в том же доме. Хозяйка во мне души не чаяла. Мальчишек своих — Петеньку и Сашеньку — часто со мной оставляла. Им 10, мне 17 — такое было взаимопонимание. Не чувствовалось совсем, что они — дети хозяев, а мы с мамой прислуга. Нет! К нам относились как к членам семьи…

Света подняла глаза к окну. Вряд ли оно отличалось особой звукоизоляцией. Наверное, можно было закричать. Но возле Тосиного мешка лежало скомканное рыжее полотенце, которое Света прекрасно знала. В особых случаях его использовали как кляп. Позвать на помощь, судя по всему, Света могла бы только один раз. Пожалуй, лучше припасти эту возможность на потом — вдруг кто-нибудь будет рядом проходить, и Света его услышит.

— Однажды семья моих хозяев спешно стала собираться во Францию. 1917 год, — что ты хочешь. Они решили переждать время смуты под Парижем. А я ни за что не хотела ехать! У меня тогда была любовь, — тут Тося заморгала очень кокетливо. — Он должен был вот-вот вернуться с фронта и жениться на мне. Но кругом творилась такая неразбериха. Я знала только, что если уеду из Харькова, он меня никогда уже не найдет. А я ведь дала слово ждать. Я честная, и решила остаться. Маменька моя к тому времени скончалась, поэтому отчет держать было не перед кем. Хозяева просили ехать с ними, но я была упряма. И осталась такой, — Тося грозно сверкнула глазами, как бы в подтверждение твердости своего характера. — Все уехали. Город сошел с ума. Смута не кончалась, и было ясно, что никто к нам из Парижа не вернется. Деньги, что мне выплатили хозяева, быстро кончились. Любовь моя погибла, — Тося смотрела прямо на Свету. Так, будто собеседница лично была в этом виновата. — Получив похоронку, мать моего жениха так плакала, так плакала… Хотя ей при деникинцах за гибель сына что-то заплатили. А я что? Я ведь даже не жена. Работы не было, надежды на перемены тоже. И я ушла в деревню к родственникам. И прижилась. И чуть там не пропала. Ты заешь, что в деревне было в 33-м? — Тося снова сделалась совсем безумной. — Все умерли с голоду! Все! Вы тут пайки получали, а там…

Момент был очень опасным. Вспоминая голод 1933 года, Тося и в куда более спокойных условиях всегда теряла контроль над собой. Собственно, в том и была ее болезнь. Совсем безумную, потерявшую память, нуждающуюся в медицинской помощи, Тосю Света привела в 1934-м в Сабурку…

— Я помню, Тося, — успокаивающим голосом начала Света. — Но ты с этим уже справилась, вспомни. Тебя тут выходили. Тут твой дом, тут тебя любят.

— Я Петеньку, сына моих хозяев, встретила недавно… — Без перехода новым холодным голосом продолжила Тося. — В форме СС. Такой красавчик вырос. Шел по базару с очень модной дамой. Вот только ведь его десятилетнего гоняла с кухни, чтобы сладкое грязными руками не хватал, а тут — такой мужчина… Я говорю: «Да что ты! Быть не может! Ты с детства ненавидел немцев, вспомни!» Он меня тоже узнал. Обрадовался, захохотал: «То, Тося, — говорит, — другие немцы были. А эти — льют кровь, за то, чтобы нам с тобой вернуть наши города и дома. Все, что большевиками отнято, — вернут!»

Тут Света пожалела, что окно в схроне может легко передавать звук. Услышь кто-нибудь сейчас, о чем тут говорят, могли бы выйти большие проблемы. Ответственное Светино: «Что ты такое говоришь! Не повторяй такую гадость», — потонуло в Тосином продолжении истории:

— Я ему тогда прямо в глаза и сказала: «И мне всё вернут? И молодость, и любовь мою убитую, и здоровье? Ты, Петенька, вообще знаешь хоть немного, что такое голод?» Он очень обеспокоился. Стал деньги мне совать. Я, помнишь, нам с пленниками еще тогда купила курицу? Лариска — дрянь такая! — спрашивала еще, не украла ли я ее и не будет ли неприятностей? — Тося зло сощурилась. — Так вот, Петенька мне — деньги, а дама ему: «Ох, какой вы щедрый! Ох, какой благородный!» Тут он и говорит, мол, «Мне есть в кого!» И рассказал про тайну. Хозяйка моя, Анна Игнатишна, уезжая, закопала где-то в парке шкатулку с драгоценностями. На черный день. А недавно, когда умирала, вспомнила про меня. Наказала детям, если когда-нибудь представится возможность, поехать на ее утерянную родину, которую она так любит, чтоб обязательно помогли оставшейся там бедной Тосе. Да-да! Хозяйка завещала сыновьям, если со мной свидятся, передать мне ее шкатулку с драгоценностями. В память о верной работе моей мамы на их семью. Петенька сразу признался, что особо меня не искал — времени нет. Но раз я сама нашлась, то это, видно, знак. Бог есть, Бог есть…

Света слушала затаив дыхание.