Плещут холодные волны

У Крайнюка были теперь новые герои по селам и хуторам, районным центрам, в области, и он уже представлял себе контуры своей будущей книги. Она, собственно говоря, должна была быть о тех же воинах и матросах, которые теперь своими руками превращали отвоеванную землю в мирный богатый край. Книга должна быть об их сложных взаимоотношениях, о трудностях восстановления, о неуклонном стремлении к лучшему. Крайнюк уже имел по области добрый десяток сел и колхозов, куда приезжал смело, с охотой, как в родное село. Он знал там многих и удивлялся, как вырастали на глазах еще недавно тихие и угрюмые люди, так натерпевшиеся в годы оккупации. Крайнюк был в каждом доме своим человеком. Он писал о колхозниках в газету, посылал корреспонденции и очерки для радио. И люди ничего не скрывали от него, рассказывали о малейших подробностях своей еще бедноватой и трудной жизни.

Эти села и хуторки были для Крайнюка своеобразной живой записной книжкой, из которой он черпал материал для характеристики героев своего нового романа.

Он вошел в Киев на первых советских танках после трудного боя в Святошинских лесах. Потом бродил среди огня и руин, разыскивая знакомых, но никого не нашел. В своей квартире увидел кучу битой посуды и горы пустых бутылок. И ни единой книги на полках. Большая библиотека, которую Крайнюк собирал много лет, была уничтожена или разграблена.

В коридоре на косяке заметил метку, очерченную красным карандашом два года назад... Жена подводила к косяку детей, а он отмечал их рост. Он присел возле этой метки, неподвижный и безмолвный.

Дети... Его маленькие дочурки. Что с ними? Живы ли они? А отец, мать, сестра?

Через его родное село проходил фронт, и сердце Крайнюка сжималось в тревоге. Генерал ничем не мог помочь. Он только разрешил прийти в окопы на передовую, и Крайнюк увидел в бинокль свою хату. Цела. Стоит в голом саду, а вокруг свежая черная земля насыпана холмиками: прорыты траншеи, окопчики. Возле хаты пусто, ни души. Да и по всему селу пусто, словно оно вымерло.

Несколько дней Крайнюк ждал наступления, но фашисты нажали — и наши войска отошли назад, окопались за железнодорожной насыпью. Так и уехал обратно в Киев, грустный и растревоженный. Встретил жену, которая уже перевезла из Харькова все их богатство: потертый чемодан с бельем и мешок книг, которые Крайнюк снова стал покупать. В квартире было пусто и неуютно. Как там дети? Что с ними случилось? Наталка плакала, бегала по Киеву, искала людей, которые прибывали из тех мест, где проходил фронт. Но никто ничего сказать ей не мог.

Крайнюк днем и ночью пропадал в редакции, в типографии, потому что надо было начинать все заново, газета должна выходить ежедневно. Первая газета в Киеве после фашистской оккупации. Потом его срочно послали в Слобожанщину написать о женщине, которая сохранила полковое знамя и все штабные документы. Ее наградили орденом. Как раз в эти дни наши войска освободили село, где были его дети. Наталка буквально по следам наступающих ворвалась в село на редакционном грузовике. Крайнюк словно знал, что так случится, поэтому перед отъездом говорил с редактором о машине, чтобы поехать в село, когда его освободят.

И с женой у него был разговор. Он вынул из своего вещевого мешка два ярко расшитых гуцульских киптарика из красного сукна и две шапочки. Он привез этот подарок из Западной Украины незадолго перед войной, и дети надевали киптарики в праздники. Он пронес эти киптарики в походном мешке через всю войну. И никому не показывал их. Даже жена о них не знала. Вынул только теперь, собираясь в командировку.

— Возьми, Наталя, — сказал как-то виновато, подавая их жене.

Наталка схватила киптарики и заплакала. Где и как он их берег столько времени? И почему не сказал об этом раньше?!

— Не сердись, Наталя. Не хотел тебя волновать. А теперь вот подумал — уеду, а в это время село освободят. Возьми, Наталя, — снова повторил Петро Степанович, — дети тебя, может, и не узнают. Вот ты им и покажешь. Там у матери и фотография, кажется, есть, где они в киптариках сидят у меня на коленях...

На следующий день село освободили. И сама не своя Наталка бросилась туда, не помня себя в жгучей тревоге. Она была еще в военной форме с погонами старшего лейтенанта, потому что другой одежды не было. Да в форме и удобней ехать на фронт: почти никто не останавливал.

Когда подъехали к опушке, откуда Петро видел в бинокль родную хату, сердце у женщины словно остановилось и перед глазами поплыл туман. Машина влетела в село и стала подниматься на гору, буксуя в промерзлой грязи, перемешанной с первым снегом. По обе стороны стояли притихшие хаты с поваленными перелазами. Дворы разрушены, а где и сожжены. И людей нигде не видно, словно попрятались. Только за селом гремит артиллерия, поднимается ржавый дым, застилая все небо.