Плясать до смерти (Роман, повесть)

— До щеколды не дотягиваюсь! — зло сипел он оттуда. Интересно — он до или после упал? Вот он, теперешний круг моих интересов! — горько думал я, пока лез. Интерес удалось удовлетворить: после. Наверное, это хорошо. И после некоторых процедур — обратная дорога... Меньше часа на всё ушло — о чем говорить? Одно удовольствие!

— ...За стол! — прошептал он, когда я дотащил его обратно.

— Слушаюсь! — прохрипел я.

Опустил эту тяжесть, стул завихлял ножками. Но устоял! В отличие от меня: я-то как раз рухнул... Темнеет, кажись... или это в глазах у меня? В июне дни длинные. Так что — не расслабляйся.

— Лампу... мне принеси.

Уверен, что мир создан под него! Точнее — под те задачи, что он ставит перед собой... но последнее время — больше передо мной. Где я отыщу теперь его лампу? С помойки принес ее — надеюсь, она опять там, плотники выкинули ее вместе со всем хламом — с собой, надеюсь, не увезли? Побрел на помойку... Археолог! В том виде, как оставил лампу отец, вряд ли она сохранилась. Долго он ее усовершенствовал. Лист прицеплял на тарелку — абажур, чтобы лампочка глаза не слепила, вверх-вниз его сдвигал, стремясь к совершенству. На свой макар переделывал всё — до тех пор не успокаивался. Но теперь-то уже всё не переделаешь — силы уже не те... Но он, видать, решил не признавать поражений. А за то, чтобы их не было, — отвечаю я!

А вот и лампа! Великолепно себе лежит, среди прочих творений разума, и даже лист, что удивительно, свисает с нее. Хотя были тут, рассказывают, дожди и снега... Крепко сработано! Его стиль. Лишь отряхнул ее чуть-чуть — и как новенькая! Скромней скажем: такая, как была. Принес, гордо поставил перед ним. Воткнул, щелкнул — и даже лампочка зажглась! Чудо! Не только лишь зимостойкие сорта выводит он, но и лампы!

— ...Не она, — мельком глянув, прохрипел, и снова устремил взгляд в свои бумаги.

Что он, издевается? Хочет сказать, что на помойке огромный выбор ламп, а я умышленно приволок ему не ту?

— ...Та ...отец.

Что-то, видать, в моем тоне почувствовал он: повернулся вдруг ко мне, улыбнулся. Огромной своей ручищей за локоть взял.

— ...Турок ты, а не казак! — проговорил насмешливо. В нашем суровом семействе это как ласка идет!

— На помойке нашел! — зачем-то сообщил я, как бы намекая на награду, разумеется, чисто платоническую. Это уже, по нашим понятиям, перебор, моральная распущенность, перехлест эмоций. Такое не принято у нас.

— Значит, помойку не убирают! — сварливо произнес он. И, схватив вдруг лист, прицепленный к абажуру, безжалостно оторвал его, поднес вплотную у глазам и отчаянно сморщился. Что означает у него крайнюю степень сосредоточения.

— ...кто эту чушь написал? — он сунул лист мне под нос. Текст сугубо научный. Я этого не писал. Стало быть... но он уже и сам догадался.

— Да-а... — произнес он. — Теперь я уже всё по-новому понимаю.

Это радует, безусловно. Но не означает, наверное, что надо лампы портить — причем собственного изготовления! Я пытался скрепкой прицепить лист на место... отваливается. A-а! Пускай! Мне-то какое дело? Тем более — он вдруг забыл про меня, но зато стал задумчиво и сосредоточенно раскачиваться на стуле. Сейчас встанет и куда-то пойдет, ни на что не взирая.

— Отец!

С отрешенной и даже блаженной улыбкой раскачивается — мысли о предстоящем загадочном маршруте затмевают всё!

— Отец!

На этот раз услышал меня и даже посмотрел с интересом — но интерес этот, как выяснилось, относился не ко мне.

— Ты мне вот что скажи, — ласково взял меня за локоть, улыбнулся прелестной своей, как бы виноватой улыбкой. — Ты видел колья мои? — глядел на меня прям-таки страстно! В прошлом году навыдергал кольев из ограды заброшенного детсада и вокруг чахлых своих сосенок навтыкал. Сосенок не видел никто, но колья все увидели и с вопросами кинулись ко мне: «Что это?» — «А то... чтобы вы здесь не ходили!» Примерно так приходилось отвечать. Поскольку сосенок никто не видел, да и увидеть их трудно было, обиделись все. Теперь сожгли его колья, видимо. Но не со зла, я думаю, — для тепла. Как бы ему объяснить всё поделикатней?

— Отец!.. Ты, наверное, думаешь, что ты один здесь живешь. Но ты ведь не один здесь живешь! Понял? У людей тут свои дела!

Обиженное сопение в ответ. То есть получается, что я в равнодушии к людям обвиняю его... по советским меркам — это кошмар!.. Но «равнодушие» — это еще сказано мягко!

— Учитывай людей! Всё-таки эти колья твои... никого не радуют!

Протяжно зевнул в ответ и демонстративно отвернулся! Вот так! «Еще на всякую ерундистику время терять!» Но тут уже я завелся.

— Отец! Скажи... ты вот знаешь кого по имени, кто тут рядом с нами живет? Или тебе это глубоко неинтересно?

Зевок. И взгляд вдаль, с надеждой: может, кто поинтереснее подойдет?

— Ну что ты за человек! — я воскликнул.

— Ну... что я за человек? — он поднял наконец-то глаза, улыбнулся прелестной своей улыбкой... задело чуток?

— Сказать?