Пляски теней (СИ)

Домой они возвращались молча, наслаждаясь и взаимным присутствием, и любовью, и покоем. От восходящего солнца пламенем загорались кресты на церкви, через дворы по росистой траве тянулись тени от деревьев, в мягком холодном воздухе чувствовалось дыхание осени. Казалось, что прошлая жизнь – это сон, химера, что-то далекое и чуждое, что есть только этот солнечный свет, и утренняя свежесть, и это ощущение безграничного счастья.

ГЛАВА 25

ИСПОВЕДЬ

В тот день у исповедальной тумбочки дежурил отец Владимир. Высоченный, широкоплечий, густобородый, с жесткими чертами умного лица, он вызывал у Александра искреннее уважение. Впрочем, не только у Александра. На исповедь к отцу Владимиру, зная его добрый нрав, старались попасть многие. Ярый инквизиторский запал этому городскому батюшке был чужд, на кающихся грешников он молнии не метал. Слушал их излияния терпеливо, внимательно, советы давал умные и часто нестандартные.

Доктор стоял в очереди на исповедь долго, около часа, смотрел на отрешенные лица людей, на отблески мерцающих свечей, вдыхал волнами наплывающий запах ладана. Как здесь хорошо и спокойно. Уйдем мы, а наши внуки так же будут ждать исповедь, пряча глаза и украдкой вздыхая. Будут задавать те же вопросы и получать на них те же ответы. Или не получать их… Хорошо мусульманам, имеют нескольких жен, законных, религией одобренных, и нет у них ни угрызений совести, ни этого проклятого самобичевания. Живут себе и в ус не дуют… И библейский царь Давид, псалмы которого словно огненный бич для всякой дряни, имел девяносто жен и тысячу наложниц. Почему у него было это право, а у нас его нет?... Права любить многих, убивать своих личных врагов, оставлять на поле боя тысячи трупов, а потом, в своей святости смотреть с высоты на кучку кающихся грешников, в приступе покаяния посыпающих голову пеплом.

– Я жене изменил, батюшка.

– Скверное дело, – помолчав, молвил священник. В последнее время городской доктор каялся все больше в помыслах да в грехах мелких, незначительных. Говорил, что врагов ни простить, ни тем более возлюбить не может, сетовал, что в церкви не о Боге думает, а все больше красивых женщин разглядывает, ну, там пост нарушил, выпил лишнего, матом выругался – это разве грехи, так, рябь житейская… А тут такое! – Скверное дело, – еще раз повторил батюшка.

– Да, куда хуже, – согласился доктор. – Каюсь, батюшка, но… не раскаиваюсь.

– Это как? – изумился отец Владимир.

– Я люблю ее. И сделать с этим ничего не могу.

– Прискорбно, – батюшка опять вздохнул. – А почему решили, что любите? Может так, игра плоти одна? Возраст, гормоны…

– Ох, батюшка, если бы, – усмехнулся Александр. – Какие там гормоны! Я уже давно научился контролировать свои сексуальные эмоции. Понимаете, мне от нее немного надо: просто видеть, голос слышать. Быть рядом и дышать одним воздухом… Вот так. Когда почувствовал это, тогда и понял, что люблю. И сам не рад, поверьте.

Священник молчал.

– Молитесь, чтобы Господь вас вразумил, – наконец сказал он. – И я за вас помолюсь… Но до причастия не допускаю. – С этими словами батюшка осенил доктора крестным знамением и отпустил восвояси.

Закончилась служба, и Александр вышел из церкви. На крыльце обернулся к двери, перекрестился, почувствовал легкий озноб. В воротах, не глядя, дал нищенке какие-то деньги и пошел дальше, ступая по лужам.

Привычный, устойчивый мир был разрушен. Ни семьи, ни Церкви за спиной. Только любовь. Неправильная, недопустимая любовь к чужой жене. Без благословения Церкви, запрещенная по законам общества. Опять нахлынула волна сомнений: разве можно быть в чем-то уверенным? В себе, в Маше, в наших чувствах, в нашем выборе… Я отказался от всего, но надолго ли все это? Насколько прочно то, во имя чего я это сделал? Хватит ли у Маши духа на то же самое? Не испугается ли она, ведь впереди катастрофа… Надо быть идиотом, чтобы не понимать, какая впереди катастрофа…. Дай Бог, чтобы наши близкие отпустили нас без войны: без душераздирающих истерик, без гнусных бытовых разборок, без ненависти … Хватит ли ей духа все это выдержать? Она может просто испугаться, и я малодушно поползу обратно, каясь в своей преступной слабости, вымаливая прощения и у Церкви, и у людей – у всех, кого предал. Меня простят, конечно. Бог милостив, а люди любят пожалеть слабых и безвольных. Буду механически жить дальше, правильный, послушный, с нимбом на голове… с этими бессмысленными, предсказуемыми и никчемными разговорами с людьми, которые мне давно уже не интересны, с еженедельными, уже осточертевшими пикниками на природе, с одиночеством, которое я пытаюсь скрыть даже от самого себя. Буду жить по-прежнему. И ждать смерти.