Пляж на Эльтигене

«Ах, — говорили некоторые, — беда женщины в том, что она всегда ждет и первое слово за мужчиной». Как она презирала такие разговоры. Ведь если, считала Поленька, отнять у женщины это ожидание, ощущение зависимости, незащищенности и точный расчет, если отнять все это, исчезнет главная прелесть ее бытия.

— Не надо мне равноправия, — обычно говорила она в подобных случаях, смеясь. — Хочу волноваться, хочу ждать, хочу, чтоб меня добивались.

Больше всего в жизни ее интересовала любовь. В часы одиночества ей казалось иногда, что любовные дела можно и должно упростить. Но она много раз убеждалась, что была неправа: тогда бы исчезло это восхитительное ожидание.

Арсалан вернулся, начал с деловым сосредоточенным видом хлопотать возле кофе. Поленька несколько раз говорила из дальнего угла комнаты: «Мне пора!» — после чего Арсалан начинал суетиться еще деловитей и сосредоточенней. Но дело не двигалось, а время шло к полуночи. В конце концов Арсалан, бросив кофе, вернулся к ней.

Разглядывая темень в окнах и думая о предстоящем, Поленька больше всего боялась, что он будет неловок в обращении, как некоторые прежние знакомые, и поэтому помогала ему ласковым словом, жестом, улыбкой. Но волнения оказались напрасными, он ничем не обманул ее ожиданий. И она, оттого что планы и чаяния сбылись, сделалась совершенно счастливой.

Не зря была она с Арсаланом особенно бережлива и нежна. Он прочно сохранил убеждение, что встретил женщину робкую, не знающую толком жизни. Поленька не раз убеждалась в подобной безграничной наивности мужчин. Арсалан не был исключением. Женщины сделали его циником, и Поленька знала, в чем ее оружие. Оттого-то он и был уверен в невинности ее помыслов. Он добивался своего, шел напролом, не подозревая, как тонко и умно вела она, а он покорно и послушно шел за ней и делал то, что она хотела.

И когда потом машина Арсалана день за днем стала подъезжать к ее дому, возбуждая у соседей недоумение, зависть либо нечто иное, это был не счастливый случай, не дар судьбы, а только лишь результат того, что она показала себя такой, какой он хотел ее видеть.

У нее всегда выходило так: стоило немного разрядиться обстановке, наладиться настроению, как что-то новое появлялось и разламывало ее судьбу.

Она сделалась совершенно довольною, после того как личные, а в ее понимании прежде всего любовные, дела пошли на поправку. И вдруг появился Павлик.

Весть эту принесла Тоня Морозова. Еще не заходя во двор, она крикнула:

— Павлик приехал!

Если бы не было Арсалана, всей этой горячности, новой возникшей надежды, с ней бы, точно, случился сердечный приступ. Поленька откинулась, глядя на Тоню, потом сообразила, что стоит в раскрытом халате, простоволосая перед распахнутой дверью и ее можно увидеть с улицы.

Опомнившись, произнесла только одно слово:

— Господи…

Первым ее побуждением было бросить дом как есть, побежать к нему, обнять, повиснув на плечах, крикнуть: «Прости!» Это слово жило в ней несколько лет. Но она понимала все это время, что такого простого исхода быть не может и от того, как они встретятся, какие слова скажут друг другу, зависят их отношения в дальнейшем.

— Вот! — она хотела сказать «вот и стряслось», но произнесла только «вот» и вошла в дом.

Заметив мусор на полу и старую скатерть, она вдруг лихорадочно принялась наводить порядок, чтобы успеть в оставшиеся считанные минуты принять мужа… мужа?.. мужа… Скинув платье и оставшись в рубашке, вымыла пол. Потом спохватилась и, бросив дом, занялась собой, навела такую красоту, что сама несколько минут ошеломленно глядела в зеркало, раздумывая в это же самое время, как поступать дальше. Главное был Павлик, остальное надлежало распутывать потом.

Прибрав постель, смахнув пыль на шкафу, серванте, трюмо, она нарезала цветов в сгущавшейся темноте. Выставив на парчовую скатерть букет белых хризантем, принялась ждать, каждую минуту вскакивая, что-то поправляя, убирая, замечая острым отстраненным зрением лишние детали, нарушавшие порядок.

К стеклам окон прилипла темнота, часы пробили полночь. Поленька изумленно подняла брови. Сознание, что Павлик не придет, обрушилось и ошеломило ее как-то внезапно, разом вытеснив обиду и прочие чувства. Она напряглась, как стальная пружина, хотя у нее едва хватило сил дотащиться до кровати. Упав на постель и смяв кружева, она уставилась сухими глазами на половицы, которые перед тем тщательно мыла, и стала глядеть, узнавая знакомые зазубрины, щели между крашеными досками, забитые грязью, вымоченной, высушенной, спрессованной в камень.

Страшная минута, которую она все годы, с момента смерти Вихляя, гнала от себя, пришла впервые неодолимо. И она вспомнила все: прощание с Вихляем, молчание Павлика, любовь Лапшенкова, его мольбы и потом свадьбу, надушенные прокуренные усы Арсалана, «опель-олимпию», смех Бойкова, при котором его огромное тело тряслось, будто готовилось взорваться.

— Ах ты гад! — произнесла она, думая о Павлике. — Ну и гад.