Пляж на Эльтигене

Она давно запретила себе произносить такие слова, но теперь, в прямом разговоре, мерки оказались иными. Павлик молчал, отвернувшись к окну. Лица его не было видно. Только сутулилась спина и по стеклу расползались клубы дыма.

— Хорошо, — сказала Поленька. — Ты меня не любишь. Но ведь я существую, я ведь тоже человек. А ты живешь, как будто меня нет. Ты даже не был дома.

— Где это «дома»? — крикнул Михаил.

В растерянности поняла она, что и Чернуха наблюдал за ней все это время. Он, кого она считала другом, в чьем расположении была уверена, оказывается, тоже замечал и осуждал ее знакомства. «А-а… — подумала Поленька в бешенстве. — И ты следил? Ты докладывал?»

— Не городи! — крикнул Михаил.

Неведомая сила толкнула Поленьку в грудь. Она выпрямилась.

— Знаешь, Чернуха, — произнесла она зловещим тоном. — К черту, кочергой выгоню тебя из твоего дома. Не суйся, висельник. Я с мужем говорю. Я уйду и не стану вымаливать грехи. И не грех это вовсе. Люди так назвали. От зависти, от старости. А я покуда… сам знаешь. Вережников твой, думаешь, святой, ах держите меня!

Теперь она Павлика называла по фамилии.

— Скажи мне слово, Вережников, уйду и не оглянусь.

— Сейчас метлу дам, — сказал Михаил. — На ней сподручнее.

— Ну, Чернуха, запомни! — весело сказала Поленька. — И я запомню. А что Вережников молчит? Или тебя он назначил адвокатом? Ты его языком молотишь?

Обернувшись, Павлик погасил папиросу.

— Все, Поленька, — обронил он коротко. — Больше говорить не о чем! Я, верно, просил его, думал, не смогу. Да нет же! Прощай, все!

— Все? Неужели все? — проговорила она, отступая, прижимая к губам мокрый от слез платок.

10

Люди были несправедливы к ней, но судьба милостива. Она не отказала Арсалану до разговора с Павликом, а разговор вышел такой, что ее трясло от рыданий, когда она выходила.

Яркий лимузин Арсалана уже стоял у ворот. Арсалан в новом сером костюме поджидал ее.

— Бойков, слушай, ждет, — произнес он с улыбкой.

Он сделал вид, что не замечает слез, и она, еще не справившись с собой, взглянула на него с благодарностью. Спросила в замешательстве:

— Кто?

— Юбилей! — сказал Арсалан, свесив голову из окошка. — Едем, ну?..

Горечь, обида, другие темные чувства потеснились, странно уместившись в ее душе рядом с ощущением удачи, выхода в безвыходном положении.

— А подарки, цветы? — с нерешительностью проговорила она.

— Есть уже. Только садись. Прямо так, лучше не надо. Увезу не только к Бойкову — на край света!

— Увези, — сказала Поленька устало. — Только поскорей.

Глядя на летящую навстречу автомобилю дорогу, Поленька продолжала думать о своей удаче. Одной, после разговора с Павликом, ей было бы тяжко. Плакала бы, в истерике билась, прощения вымаливала. И все бесполезно, как она понимает теперь. Чем хуже, что она мчится сейчас с Арсаланом, в красивом платье, с модной прической, в гости? На руках золотое кольцо, перстень с алмазом. Маленькое зернышко, а сверкает. Янтарное ожерелье над глубоким вырезом платья, в зеркальце уверенный взгляд. Попробуй догадайся, из какой бури она выбралась.

Сквозь ветровое стекло светило солнце, нежило теплом лицо и руки. Мимо разворачивались поля со стогами убранной соломы, одинокие березы с кучами галок на макушках, бегущие мимо столбы электролиний, дома с ребятишками, курами, собаками. Кто скажет, что брошенная жена? Что несчастна? Ничего подобного! Ей не удастся убедить в этом целую толпу народа и прежде всего себя.

У Бойкова она была весела и спокойна, запретив себе думать о неприятностях в этот вечер, и в другой, и в последующие дни.

Долгое время Павлик не попадался ей на глаза. Она не знала даже, что он уезжал. Известно стало, когда вернулся, и не один. Вместе с ним приехала женщина с бледным широким лицом, невзрачная, словно напуганная. Будучи моложе Поленьки, она выглядела лет на десять хуже. Поленька прозвала ее «чучелом».

Женщину звали Фрося, была она та самая девчонка из Лужков, которую сельчане вытолкнули из горящего сарая. Она не сильно пострадала, только шея и левая рука остались на всю жизнь обожженными.

В родной деревне Павлик работал механизатором, с весны до осени, пахал, сеял, но жить дальше не смог, слишком сильна была память о погибших. Когда убрали урожай и белые мухи стали кружиться над мерзлыми вспаханными полями, решил Павлик с маху, как все решал в жизни: взял и уехал. На станции в избушке, сложенной из шпал, работавшая стрелочницей Фрося поила его кипятком и угощала колотым сахаром. Прибыльным оказался, однако, тот сахарок.

Вернувшись в Сосновку, Павлик взялся за свою довоенную профессию, стал строителем. А когда на базе Соломихинской МТС организовали машиноиспытательную станцию, пошел туда механиком. Фрося устроилась работать в Тишковское ателье, и скоро распространился слух, будто портниха объявилась, каких поискать.

Эти сведения Поленька накапливала из обрывков разных слухов, мнений, разговоров, впрочем нисколько не расстраиваясь и не желая зла никому. Жизнь ее закрутила. Не о чем было жалеть, не в чем сомневаться.