Пляж на Эльтигене

Встречая Павлика, когда тот, по обыкновению усталый, грязный, в кирзовых сапогах, возвращался с работы, Поленька изредка останавливалась и заговаривала с ним, весело приветствовала:

— Как живешь?

Замечала, что Павлик смущается своего вида, промасленной телогрейки, залатанной рубахи, сбитых рук. Стоял перед ней худ, небрит и бледен, несмотря на загар, сощуривал глаза:

— Хорошо…

Отвечал с таким неуверенным выражением, точно в десятый, тысячный раз приценивался и обдумывал: а что было бы, останься она с ним? Так же, как Поленька все время мысленно возвращалась: если бы… Она ощущала себя красивой, нарядной и очень старалась, чтобы он это почувствовал. Глядела на него со снисходительностью, но чаще не прямо в глаза, а после, оглядываясь на его узкую спину, высокую сутуловатую фигуру.

Он шагал, упрямо пыля сапогами или, в дождливую погоду, разбрызгивая грязь. Временами у Поленьки складывалось ощущение, что, прицепи к нему в этот момент соху, он продолжал бы идти так же прямо и неостановимо, разве что сбавил шаг, но принял бы новую нагрузку как должное, не дав себе труда разобраться и понять, что к чему, — так прямолинеен был его мир.

Где уж в этом мире найтись местечку для тонких чувств и любви? Мог ли он понимать или хотя бы раз ощутить этот неподвластный сердцу и разуму магнетизм любви, восхитительную жуть, когда сливаются вместе искренность и торжество, когда обычные слова уже не слова, одинаково прекрасны и голос, и звенящая тишина молчания, когда не видишь, каков цвет глаз, каков наряд, высок ли, строен или толст он, — все это теряет смысл, все, кроме присутствия самого человека, и важнее этого на свете нет ничего.

А как прекрасен мир в эти мгновения! Знал ли об этом когда-нибудь Павлик? С уверенностью Поленька могла думать, что, заведи она подобный разговор, он не понял бы, о чем речь. Разумеется, ничего бы не понял.

Наконец Поленька открыла для себя, как мог Павлик с такой твердостью перенести их разрыв, отказаться от примирения, равнодушно внимать ее слезам в их первую встречу после войны. Суть его поведения, его железной выдержки заключалась не в обиде, как она раньше думала, не в боли обманутых чувств, а, напротив, в полном непонимании любви. А не понимая, можно разве ценить и беречь? Будто лошадь в шорах, он видел только серую в камнях тропу, но не замечал, как цветут цветы, блестит река, шумят деревья. А если замечал и слышал, то, верно, не понимал. Все, что узнавала Поленька, лишь укрепляло ее в этом новом убеждении. Далекими они стали друг другу, не хотела она ничего о нем знать, а все-таки сведения где-то откладывались в памяти, накапливались годами.

Если бы кто-нибудь сказал, будто она желает Павлику зла, Поленька возмутилась бы. Всю жизнь она хотела лишь одного — покаяния, жаждала, чтобы он раскаялся, пожалел о содеянном. Поэтому с готовностью, даже с теплотой она сочувствовала его бедам, а беды замыкались на здоровье, на сердце. Однако к любому его возвышению, к успехам в работе Поленька относилась с опаской.

Так, без особой радости она восприняла весть о том, что Павлика назначили на инженерную должность, хоть у него и не было образования. Он испытывал новую технику для полей, но Поленька быстро разобралась в истинной подоплеке дела. Громко лишь говорилось, в действительности же оставалось как прежде — грязь, пыль, дожди, груды железа и сбитые в кровь руки. Как всегда, если Павлик чем-либо увлекался, то втягивался до крайней степени. Часто из окна, отгибая белый тюль, видела Поленька возле соседней лачуги какие-то грубые железки, остатки машин с растопыренными лапами, а может, не остатки, а, наоборот, основы будущих, зарождающихся. Павлик в той же промасленной телогрейке возился с железками и по воскресеньям.

В клубе на праздник она увидела его в парадном костюме с тремя «Славами» и подивилась своему спокойствию. Костюм болтался на нем как на вешалке. «Недобрал солдат довоенной стати, — размышляла Поленька. — Полный кавалер. А никакого виду». В затрепанной рабочей одежде он выглядел даже лучше, вроде бы крепче, внушительней. Видя, как Павлик возится с железками, Поленька окликала его и кланялась Фросе, с ними была она мила и корректна. Лишь так Павлик мог осознать, что потерял. Она же не согласилась бы возвратиться к прошлому, так удачливо и легко складывалась ее судьба.

Как-то однажды, выйдя из машины Арсалана и растопырив ладошку в знак прощания, она услышала разговор соседок. Говорила Тамарка Свиридова, дочка той самой Мавры Лукиничны, которая до войны восхищалась Поленькой, не пропускала случая, чтобы не одарить яблоком, вишнями, добрым словом. А потом, узнав про Вихляя, кричала на нее возле почты и стучала клюкой. Мавра Лукинична умерла в войну. Теперь Свиридова-младшая, такая же полная, кругленькая, хозяйствовала в доме, у самой было двое.