Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи

Когда я спросила Валентина Елизарьева, видел ли он, как Плисецкая танцевала «Болеро», он ответил коротко: «Очень чувственно». Разве могла стопроцентная женщина, искрившая в «Кармен-сюите», танцевать иначе? «Во времена “Кармен” с эротизмом этого балета даже Фурцева ничего не могла поделать, – говорила Майя Михайловна. – Потому что эротику нельзя сделать, изобразить специально. Это ощущение рождается изнутри танцующих. Я как зритель не могу воспринимать намеренную эротику на сцене. Это кривлянье. Если артист не испытывает то, что изображает, я понимаю, что он делает вид, будто чувствует. Если у него нет настоящей, а не показной, эротики, для меня такой артист не существует нигде – ни в кино, ни в балете. Люди, знаете, иногда тычут пальцем: “Вот-вот, это – эротика”. Ничего подобного, просто со сцены идут вполне определенные флюиды от конкретного человека. Или не идут. Когда же начинают “делать” эротику, получается похабно».

То, что делала она, «похабным» никогда не было. Сергей Радченко, вспоминая Майю в «Болеро», говорит:

– Это sex appeal. Настоящий.

– Ты смотришь – у тебя мороз по коже, – добавляет его жена Елена. – И это не вульгарно.

Майя всегда могла пройти по тонкой, иногда тонюсенькой, в ее рыжий волос толщиной, грани и не перейти ее.

Эротика – вот эта настоящая, внутренняя, от которой исходят те самые флюиды, – была у Плисецкой в крови, ей, кажется, и делать ничего специально не надо было – достаточно просто выйти на сцену, взмахнуть ресницами и… Гедиминас Таранда вспоминал: «Я очень волновался, когда меня представляли великой Плисецкой. Это было в 1980 году, я только пришел в Большой театр. Майя Михайловна пригласила меня в своей балет “Кармен”. Взяла меня за руку и, заглянув в глаза, сказала: “Ты – мужчина, а я – женщина. Не думай ни о чем. Мы будем танцевать вместе”».

«В “Болеро”, так же как и в “Кармен”, было самое страшное для советского государства – секс, – рассказывала Майя на прямой линии с читателями газеты “Комсомольская правда” в 2000 году. – Мы должны были быть все кастрированными. Фурцеву я не вспоминаю плохо, она сама страдала и мучилась из-за того, что советская власть на нее давила. Но “Кармен” она принять не могла, ее бы просто сняли. Фурцева говорила мне: “Майя, прикройте ляжки!” И это при том, что в пачке-то классической ляжки открытые, то есть логики никакой! Я рада, что сейчас все голые, я в восторге. Вот вам, получайте!»

А ведь в «Болеро» она не была первой исполнительницей. Бежар поставил свой шедевр в 1961 году. Майя увидела однажды, как его танцует Душанка Сифниос, – и буквально «заболела» этим балетом: «Первый раз мне захотелось сделать то, что уже сделано. Когда я увидела “Болеро” в постановке Мориса Бежара, почувствовала: это – мое, и, может быть, даже больше мое, чем кого бы то ни было. <…> В жизни этого больше не было».

Как мы знаем из истории появления «Кармен-сюиты» в Большом и «Фантазии» на экранах, если Плисецкая чего-то очень хотела, она этого добивалась. И «Болеро» она станцевала, хотя ей никак не удавалось выучить порядок (таблетки от Любы не помогли), и на премьере одетый в белый свитер Бежар стоял в театральном проходе и, подсвечивая себя фонариком, подсказывал ей движения. Потом она признавалась, что это был самый необычный спектакль в ее жизни. Стресс был так велик, что на следующе утро после премьеры весь порядок был у нее в голове. И в ногах, конечно, тоже.

В 1976 году она станцевала «Болеро» на празднике газеты французских коммунистов «Юманите» (французские коммунисты, похоже, были более восприимчивы к эротике, чем их советские братья). Юрий Григорович на этом празднике тоже был: «Он вместе с Симачевым (Николай Романович Симачев был ее одноклассником и был правой рукой Григоровича – объясняет Валерий Лагунов) подошел ко мне, чтобы поздравить после выступления. Я видела, как он побледнел на моих глазах, и поняла, что “Болеро” московский зритель не увидит никогда», – рассказывала Плисецкая Лагунову. Все к тому и шло. Через несколько месяцев после первых гастролей в Москве труппы Бежара «Балет XX века» Плисецкая хотела показать «Болеро» на вечере к 35-летию своей творческой деятельности в Большом театре. Но тогдашний директор Большого Георгий Иванов сделал все возможное, чтобы этого не произошло: «Этот разнузданный порнографический балет модерниста Бежара со сцены Большого театра показывать публике нельзя. “Болеро” – для “Фоли Бержер” и “Мулен Руж”, но никак не для Большого. Пока я директор, не дам осквернить наш храм искусства». Но Майя станцевала в Большом! Разрешение пришло накануне с самого верха – поговаривают, его чуть ли не лично Брежнев дал. Я эту версию подтвердить не могу, хотя не исключаю. А ведь Бежар, как и другие западные хореографы (но особенно Бежар), был в Советском Союзе практически персоной нон-грата.