Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи

Соавторами либретто вновь выступили Родион Щедрин и Валерий Левенталь, а костюмы для Майи вновь создал Пьер Карден. Вернее, не костюмы, а костюм – платье было одно, а пояса к нему разные для разных состояний героини. Ставили спектакль летом, и вот как об этом вспоминал Борис Ефимов: «На целое лето засели в зале ГИТИСа, музыка еще не была написана, ее Родион Константинович присылал из Литвы кусками. Мы приходили вдвоем к одиннадцати утра, делали класс и уходили глубокой ночью – без обеда, без выходных. Майя Михайловна ставила сама, я помогал ей как мог».

В дневниках Плисецкой есть записи, которые относятся к подготовке «Дамы с собачкой». Вот как балерина-постановщик хотела поставить «Страсть»:

«В “Прогулке” трижды повторить воздушные кабриоли, не опуская на пол (в разных местах прогулки). “Качание на лодке”, из “Фантазии” все, что подойдет, вообще все дуэты использовать возможно максимум. Даже закид ног за него из последнего дуэта. Тянет на моих руках за его шею, и группировка, сжавшись у него на груди. Из начала 1 дуэта оставить прямой перегиб параллельно полу. Оставить комбинацию на полу (в конце любовного страстного). Т. е. в страсти оставить 2 места: 1) волочет и на колени, 2) конец на полу».

Помните, какую реакцию зрителей в 1976 году вызвала хореография Валентина Елизарьева в «Фантазии»? В 1985-м Плисецкая цитирует некоторые его находки, и это уже не вызывает столь бурной зрительской реакции: время изменилось.

Работа шла непросто: «Иногда на нас находил ступор – никак не могли из поддержки выйти, – вспоминал Борис Ефимов. – Под конец репетиции приходил Азарий Плисецкий, снимал поставленное на киноаппарат, пленку отсылали в Литву Щедрину, и он оттуда говорил по телефону, что получилось хорошо, а что надо переделать, – он был не только композитор, он ставил балет вместе с нами. <…> Про наши роли мы с Майей Михайловной не говорили, просто жили музыкой, слышали ее одинаково. Это такое чувство, когда ты с закрытыми глазами знаешь, что сделает партнерша, и идешь ей навстречу, предвосхищаешь ее намерения. Балерина не должна думать о поддержках, смотреть назад, на партнера, подсказывать ему что-то. Она должна делать свое дело, а партнер – помогать ей. К концу лета у нас набралось хореографии на три балета, целые пласты наработанного материала. Надо было выбрать лучшие куски и соединить в пять дуэтов – как пазл. Получилось пятьдесят минут чистого танца».

Александр Фирер рассказывает, что одна журналистка спросила Плисецкую после премьеры, как она может танцевать такую обыкновенную женщину, как Анна Сергеевна. «А Майя Михайловна сказала: “Да, она обыкновенная, но Чехов – необыкновенный”». Именно «необыкновенного Чехова» и хотела поставить Плисецкая: «Я старалась ставить дух Чехова. Сохранить чеховскую атмосферу. А уж какие именно па – менее важно. Показать внутреннее состояние героев, когда на сцене вроде бы ничего существенного не происходит, в балетной драме способны только музыка и пластика. <…> Мои последние роли – не партии балетные, а именно роли».

Плисецкая говорила, что в этом спектакле «нет того, что мы сегодня называем балетом: арабесков, бессчетных пируэтов, фуэте и броских прыжков. Отказ от канонических форм построения спектакля и привычной лексики продиктован стремлением передать в пластике простоту и доверительность чеховских интонаций». Но именно за это – за отсутствие «того, что мы сегодня называем балетом» – Плисецкую критиковали. Хвалили за это же. «Если и есть что бесспорное в последних балетах Плисецкой на сцене Большого театра, то это их спорность», – писал Василий Катанян. Но, как мы знаем, к «спорности» и даже откровенной недоброжелательности Майе было не привыкать. «Знатоки сердились на создателей спектакля за то, что там мало истинно балетных танцев, – говорил Анатолий Эфрос. – Но знатоки всегда на что-нибудь сердятся, а Плисецкая не существует без того, чтобы кого-нибудь не сердить».

Премьера чуть не сорвалась (или чуть не сорвали, как верила сама Майя Михайловна): после вечерней репетиции Борис Ефимов вышел к своей машине и обнаружил, что все колеса проколоты: «Уж не знаю, случайность ли или доброжелатели постарались». Пока позвал на помощь друзей, пока оттащили машину, чтобы поменять шины… На дворе ноябрь, а он в легкой куртке – и ночью температура поднялась до тридцати восьми.

– Звоню Майе Михайловне, – рассказывал он эту практически драму. – Тут же приезжают Родион Константинович с Марией Шелл. Она мне дает большущую таблетку. Я глотаю – и с утра как новенький. Но никто не знал, хватит ли у меня сил, как все это будет. Премьеру танцевал как во сне – только рубашки успевал менять за кулисами. За пятьдесят минут потерял пять килограммов. Мой друг сказал, что, когда закончился спектакль, он заплакал.