Площадь

В рассказе полицейского прошлое переплеталось с настоящим, и становилось ясно, что поимка «красных» имела при японцах такое же первостепенное значение, как и сейчас. Японцы — против коммунистов, мы — южнокорейцы — тоже против. Следовательно, по законам философии мы тождественны между собой. Не случайно этот полицейский без конца вставляет в свой рассказ слово «недавно». Он считает, что против «красных» хороши любые средства, что прошлые времена были прекрасны, поскольку власть была крепкая. Сначала Менджюн не понял, что имелось в виду под «прошлыми временами». Эпоха правления династии Ли[3]? Период Коре[4]? Силла[5]? Троецарствия[6]? Нет, рассказчик не имел никакого интереса к подобной древности. Он говорил о периоде японского колониального правления. Минут на двадцать Менджюна оставили в покое, и вот теперь повернулись к нему опять.

— Ну что, подумал?

— Простите?

— Эта сволочь ни один вопрос не понимает с первого раза. В университете изучаешь аж философию, а сам все переспрашиваешь?

— …

— Ну как? Еще не решил чистосердечно признаться?

Менджюн на какое-то время опустил голову, затем поднял лицо прямо и заговорил:

— Вы, наверное, получили обо мне не совсем правильную информацию… Прошу вас, выслушайте меня! Отец мой был очень замкнутый человек и никогда ни с кем дома своими мыслями не делился. Мы с мамой несколько месяцев не знали, что он перебежал в Северную Корею. Он и раньше часто подолгу отсутствовал. Потом мама умерла, а меня взял на попечение Пен Сондже. Я и сейчас живу в его доме, так как бы я мог получать известия об отце? Мой попечитель господин Пен прекрасно знает это.

Следователь слушал невнимательно. Руки его были постоянно заняты: то он ковырял спичкой в ухе, то мизинцем ковырялся в носу. Он немного оживился только однажды, когда услышал имя Пен Сондже, отца Еньми. Вышел из полусонного состояния и нехотя сказал:

— Господин Пен? Он не дает за тебя поручительства. Дело уж больно серьезное…

От этих слов у Менджюна перехватило дыхание. Он судорожно вздохнул — ему не хватало воздуха. Быстрая реакция полицейского на мимоходом прозвучавшее имя показала, что он чутко следит за ходом мысли допрашиваемого, не упуская ни одного его слова. По ту сторону стола сидел матерый волк. Менджюн не знал, правда это была или ложь — насчет Пен Сондже — и поэтому просто продолжал свою речь, делая вид, что спешит оправдаться:

— Мы живем одной семьей, но не можем, конечно, следить друг за другом все время. У каждого своя жизнь. Я по большей части нахожусь в университете. Среди однокашников. Вы могли бы обратиться в учебную часть университета. Там обо мне могут дать исчерпывающие сведения. Я ни в чем не замешан. За что же привлекать меня к уголовной ответственности? Это безосновательно.

— Выражения у тебя какие-то профессиональные, отработанные: «следить друг за другом», «исчерпывающие сведения»… Будто специально готовился к допросу. А скажи-ка, кто твой самый близкий друг?

Менджюн немного помолчал и ответил, что не может назвать никого. Нет у него близкого друга.

— Так уж и никого. Назови хоть одно имя.

— Такого, кого можно назвать близким другом, нет. Пожалуй, только Пен Тхэсик.

— Кто это, Пен Тхэсик?

— Сын господина Пен Сондже.

— Нет, вы только посмотрите, как он виляет!

В разговор вмешался второй полицейский:

— Хочешь впутать господина Пен Сондже? Думаешь, это спасет тебя? Выкинь из головы свои уловки. Мы по опыту знаем, какие закоренелые красные скрываются в смиренных овечках вроде тебя.

Что им надо? Менджюн почти физически чувствует, как какая-то рука схватила его за горло и жмет все сильнее. Постепенно накатывается животный страх.

После этого разговора он еще раз побывал в полицейском участке, но никакого решения о нем принято не было. Теперь каждый день Менджюна был полон тревоги и беспокойства. Его стал постоянно донимать внутренний голос: «Ли Менджюн! Ты слышишь? Пришло твое время. Начинается настоящая полнокровная жизнь. Возможно, теперь у тебя будет столько проблем, что только держись — ребра затрещат! Отныне дни твои будут густо окрашены черным страхом. Ведь ты сам хотел этого. Так не жалуйся, что тебе скучно». Где бы он ни находился — в темноте, посреди комнаты, на улице — везде и всюду преследует его этот иронический голос. Пытался заглушить его вином. Не удалось. Чем больше он пил, тем яснее и громче звучал голос. Это становилось невыносимым, и он, наконец, решил искать спасение там, где раньше не искал. Так неожиданно для себя он оказался в Инчхоне, в доме Юнай.

Юнай вышла из-за живой изгороди, образованной двумя рядами высоких канн. Она несла столик с ужином. Блюда были явно рассчитаны на него одного.

С того самого дня, когда его жестоко избили, унизили и оскорбили в полицейском участке, Менджюна не покидало чувство обреченности. А в доме Юнай его считают дорогим гостем и так тепло заботятся о нем. Он был растроган.