Площадь

Менджюн с силой притянул ее к себе. Она закрыла глаза, утонув в его объятиях. Всегда так. И это «работник искусств», «женщина-борец», горящая великим огнем преобразования истории человечества? Пусть так. И в то же время она Ынхэ. Его Ынхэ. Она может быть и еще кем-нибудь. Он прижал ее щеку к своей. Губами раздвинул пухлые губы и добрался до мягкого языка. Незаметно зашло солнце, и в комнате потемнело. Одной рукой поддерживая Ынхэ, он трогал ее подбородок, гладил шею. Потом его рука скользнула на грудь и талию. Весь напрягшись, он гладил ее ноги. Он хотел познать это тело все, уголок за уголком. Гладя рукой эту теплую стену, которая, не в силах двинуться, оперлась на него, он хотел проверить каждый ее кирпичик. Казалось, что стоит только разжать руки, как тут же все кирпичики разлетятся от него в разные стороны. Подобно тому, как паломник несколько раз за жизнь посещает святые места, чтобы убить сомнения и укрепить веру, истина становилась истиной лишь тогда, когда ее можно потрогать рукой. Неужели истина, в которую может поверить мужчина, заключается в пространстве, равном по объему плоти одной женщины? Идолы возникают от слабости человека, неспособного поверить в невидимое. Я тоже не могу верить в то, чего не вижу.

— Ты мне веришь, Ынхэ?

— Верю.

— А если я реакционер?

— Такого не может быть.

— А если партия и народ заклеймят меня как врага республики?

— Ну и что?

— Откуда у тебя такая решимость, Ынхэ?

— Не знаю.

В любовном диалоге мужчина — соль, а женщина — опытная хозяйка. Другими словами, мужчина простак, а женщина коварна? Это от того, что мужчина клянется, а женщина верит? Даже когда Менджюн держал Юнай в своих объятиях, он чувствовал в ней чужого. У Ынхэ не было комплекса невинности, как у Юнай. Она умела раскрываться навстречу любви, отдавая всю себя и увлекая за собой Менджюна. Когда это кончалось, она ласкала его волосы. И тогда он вспоминал мать. Мать и сын — межчеловеческая связь, существовавшая с незапамятных времен. Она, словно только что вспомнив, вдруг сказала:

— Возможно, я скоро поеду в Москву.

— В Москву?

Менджюн пришел в замешательство.

— Да. Не сейчас, а весной будущего года.

— Расскажи поподробнее.

— В Москве будет фестиваль искусств с участием всех союзных республик, стран Восточной Европы, КНР и нашей. В основной состав делегации войдут ученицы балетной студии Чхве Сынхи. Но, как говорят, включают и некоторых танцовщиц из Гостеатра. Наша руководительница — Ким Анна — родом из Советского Союза. Это очень удачно, ведь она может быть и переводчицей. Анна как раз сегодня поехала в советское посольство обсудить поездку. Когда я уходила, она еще не вернулась.

Менджюн лежал на спине и думал. Москва… Его Ынхэ едет в Москву? Нет, этого допустить нельзя! Если поедет, к нему уже больше не вернется. Безо всякой на то причины недобрые предчувствия охватили его.

— И сколько это займет времени?

— Времени?

— Да, сколько ты пробудешь в Москве?

— Месяца три-четыре.

Менджюн резко приподнялся.

— Почему так долго?

— Сам фестиваль быстро закончится. Но после фестиваля наша делегация поедет по всем социалистическим странам. Так делали и раньше. Но я ничего точно не знаю. Это просто мы так думаем.

— А что фестиваль будет, это точно?

— Да, тут нет сомнений. Министерство культуры уже получило директивное письмо.

Менджюн молчал. Ынхэ спросила:

— Ты, я вижу, не обрадовался.

— Нет.

— Как это понимать?

— Конечно, не обрадовался!

— Но почему?

Она удивленно смотрела на него.

— А ты не можешь отказаться от этой поездки?

Ответа нет. Словно ища объяснение в его лице, она, не моргая, пристально заглянула в его глаза. Через какое-то время она разомкнула губы:

— Почему надо отказаться?

— Я не могу жить без тебя четыре месяца.

Ынхэ звонко рассмеялась:

— Ты, ей-богу, как малое дитя.

— Я и есть дитя. Не член партии, не слуга народа. Я просто дурак, мечтающий жить под твоим крылышком. Вот что я такое!

— Ты так часто повторяешь слова «партия» и «народ»! Да еще с таким выражением, будто они тебе дорогу перешли. Что, партия запрещает тебе любить?

— Ты не так меня поняла. Ынхэ, для меня ты важнее всего на свете, важнее партии. Вот что я хотел сказать.

— Мамочка моя, это и вправду какой-то буржуазный заскок.

— Ты хочешь, чтобы я оставил тебя ради партии, изменил тебе с нею?

— Почему «или-или»? Партия и любовь — почему надо выбирать одно из двух?

— Ну а все же? Если придется выбирать?

— Никогда не думала об этом.

— И сейчас не поздно подумать.

— Что?

Она не могла определить, шутит он или говорит всерьез.

— Еще раз повторяю, Ынхэ, ты в Москву не поедешь!

— Но почему? Сразу да и запрещать!.. Должна же быть какая-то причина. И потом, я не могу жить по твоей указке!

— Ехать или не ехать, это решаешь ты сама. Как решишь, так и будет. Причем здесь моя «указка»?

Менджюн вдруг ощутил неприязнь к ней.

— Ну не знаю я, как понятнее объяснить тебе. Одно я точно знаю. Если ты поедешь в Москву, нашей дружбе конец. Скажешь, это принуждение? Нет, я прошу. Пожалуйста, сделай, как я прошу. Всего один раз.

Ынхэ озадаченно молчала.