Площадь

Все та же. Точно такая, как тогда в Инчхоне, на вершине сопки. От меня не уйдешь. Хотя, что говорить, положение у нее сейчас, не позавидуешь. Какая уж тут радость. Тогда, в Инчхоне, они были влюбленной парочкой, а сегодня он требует ее тела как победитель, как будто это военный трофей. Он с силой рванул ее за кофту. С треском оторвался рукав спереди. Ее дыхание участилось, она словно осела:

— Прости, Менджюн.

Почему ты не кричишь, не вопишь, не плюнешь мне в лицо, как твой благоверный? Он до конца оторвал рукав ее кофты. Верхняя часть ее тела наполовину обнажилась. Перехватывая отбивающиеся руки, он рвал остальную одежду. Когда совсем ничего не осталось, прижал ее плечи к стене и стал с нескрываемым вожделением разглядывать грудь. Она стояла с закрытыми глазами, тяжело дышала и больше не сопротивлялась. Белые довольно большие груди поднимались в такт прерывистому дыханию. Было время, когда все это безраздельно принадлежало ему. Сейчас она полностью в его власти, но чувства обладания не было. Это его бесило. Почему-то в голову лезли мысли об Ынхэ. Он невольно сравнивал. Ынхэ никогда не отвергала его. Всегда с радостью обнимала. Сейчас ее грудь находится в Москве. И зачем ей эта Москва, с ее серым хмурым небом? До последней минуты она скрывала свои истинные намерения, и вот, выпорхнула из его объятий. Груди, которым нельзя верить.

Белая, гладкая, пышная ложь. Он схватил ее за шею и с силой притянул ее к себе. Откуда-то донесся крик птицы. Короткий, невыразительный, немелодичный. Должно быть, с той сопки за полицейским участком, где когда-то он лежал с окровавленным лицом, униженный, оплеванный и избитый. Юнай притихла в его объятиях, неподвижная, как труп, но ее голое тело излучало нежное, слабое тепло. Это тепло передавалось ему. Ее груди, живот и круглые ягодицы, как и прежде, словно магнитом притягивали его. Снова послышался крик птицы. Он повалил ее на пол и принялся жадно целовать в шею, грудь, губы. Ему представилось, что они с Юнай опять в Инчхоне, наверху памятной сопки, откуда открывается величественный вид на море, и что кричит не какая-то незнакомая птица, а целая стая чаек, бороздящих небесный простор над волнами. На море белеют паруса. Суда подают голос протяжными гудками. И бездонное небо, такое синее, что больно глазам. Зачем над этой проклятой землей такое божественно синее небо? В груди что-то обрушилось, прорвалась невидимая дамба, и накопившаяся мутная вода с шумом вырвалась на свободу сметая все на своем пути. По щекам потекли слезы, горькие, безутешные. Неостановимые, как осенний дождь.

— Юнай, открой глаза. Посмотри на меня.

Она растерянно посмотрела на него и снова бессильно спрятала лицо на его груди. Он почувствовал, как по его груди стекают теплые струйки. Он поднял ее, усадил и вернулся на свое место за столом. В голове было пусто. Ему казалось, что ветер снаружи проникает в его черепную коробку и пронизывает ее насквозь. В ярком свете электрической лампы Юнай сидела скорчившись, одной рукой прикрывая грудь, а другой рукой опираясь на пол. Время от времени с ветром доносились крики птиц. Менджюн настежь распахнул окно. Облитые слабым светом уличных фонарей кроны деревьев казались седыми, тронутыми ранним увяданием. Напрягая зрение, он в темноте поискал глазами то место за зданием на склоне сопки, где в тот злосчастный день лежал на траве под деревом, сплевывая кровь распухшими губами и облизывая языком кровоточащие десны. Отчетливо вспомнилось, с каким остервенением он втаптывал в землю семейство несчастных муравьев. В тот день он видел вместо неба только мириады ярко светящихся звезд.

Не закрыв окна, он вернулся к Юнай и помог ей подняться на ноги. Снял пиджак, набросил ей на плечи и мягко сказал:

— Переночуешь здесь. Домой пойдешь завтра утром.

Не дожидаясь ответа, открыл входную дверь, подозвал часового и приказал проводить Юнай.

Некоторое время следил, как она, в мужском пиджаке, шла за часовым. Когда она скрылась за поворотом, закрыл дверь и застыл, прислонившись к ней спиной. Во всем теле была пустота, в душе страшное одиночество. Заламывая руки, он издал дикий стон. Плечи затряслись, он заговорил вслух сам с собой, как безумный:

— А может, ты дьявол?

Он обращался к невидимому собеседнику, стоявшему напротив. Хлопнул в ладоши. В пустой комнате хлопок отозвался резким неприятным звуком. Хотел засмеяться, но вместо смеха из горла вырвался слабый писк. Он был пуст. До того пуст, что даже не мог издать нормальный звук. Он долго беззвучно смеялся, ударяя затылком о дверной косяк.

На линию фронта у реки Нактонган опустилась темная ночь. Дождь лил, не переставая. Затаив дыхание, Ли Менджюн настороженно прислушивался, но, кроме шума ночного дождя, его слух не улавливал никаких звуков.