Площадь

Он вглядывался в ночную темноту, плотной завесой заслонившую вход в пещеру, где он находился. Он надеялся, что из ночной мглы вот-вот появится знакомая фигура. Тщетно. Кругом кромешная тьма да монотонный шум дождя. Однако он не терял надежды, и все ждал, всматриваясь в непроглядную темноту. Неважно, что ничего невозможно было увидеть. Просто таково уж ожидание. Бывают обстоятельства, когда привычки человека становятся просто смешны. Прислушиваться к звукам, когда ничего не слышно, напрягать глаза, когда заведомо ничего нельзя увидеть, — это то, на что обрекают человека пять органов его чувств.

В борьбе с жизнью он бесповоротно проиграл. Дрожа под ночным дождем, он охранял непроглядную тьму и ожидал, что из нее появится тень. Это все, что ему оставалось на этом поле битвы. Он сидит в пещере, отгороженной от мира дождевиком. Пещера в форме полумесяца, шириной примерно метра три, с высоким песчаным полом. Дождь сюда не попадал. Менджюн не стал заходить внутрь, а расположился поближе ко входу.

Чтобы, когда она появится, как можно быстрее оказаться рядом. Он ждал Ынхэ.

Менджюн освободил Юнай и ее мужа Тхэсика. Вскоре после этого он получил приказ направиться на Нактонганский фронт. В те дни военное счастье окончательно перешло в руки противника, северяне повсеместно отступали. Он с большим облегчением покинул подвалы контрразведки: морально и физически устал допрашивать и расстреливать людей. Правда, поначалу работа даже нравилась ему. Он испытывал настоящее удовольствие от безнаказанности причинять боль, истязать. Власть над судьбами других укрепляла в нем веру в собственное превосходство. Подвергая арестованных пыткам и упиваясь их стонами, он мысленно представлял себе их прежний образ жизни. Сегодня они его жертвы, а ведь еще вчера каждый из них считал себя важной шишкой. Они щеголяли в шикарных костюмах при галстуках и в лакированных туфлях. Блага жизни они оплачивали грязными деньгами, полученными нечестным путем. Все они восхваляли эту свою страну, место которой среди политических карикатур, и искренне верили, что они — часть передовой западной цивилизации. Они были порождением общества, в котором сто человек питались древесной корой, жили впроголодь, чтобы один мог себе позволить надушиться туалетной водой из Парижа. Абстрактные законы экономики, воспринимаемые на эмоциональном уровне, питали ненависть Ли Менджюна к соотечественникам, живущим на Юге Кореи.

Причиной тревоги Менджюна была война. До ее начала он считал, что у него еще много времени. Он надеялся, что постепенно эта страна встанет на правильный путь, а потом можно будет заняться и Югом, чтобы привести их к общему знаменателю. Но неожиданно началась война, и Народная армия неудержимой лавиной хлынула на юг. Объективный ход истории перечеркнул его расчеты. Стало страшно. Получается, что в истории не обязательно за счетом «один» следует «два». Значит ли это, что кажущиеся обывателями заурядные личности на самом деле политические «старейшины»? Он стал бояться, что совершит ошибку и история оставит его на обочине дороги.

Он не смог понять чего-то до начала войны и хотел восполнить этот пробел в подвале полицейского управления. Чтобы догнать историю, чтобы убедить себя, что арестованные — это отвратительные враги народа, он вооружился кожаной плетью, стал палачом. На его жестокость люди реагировали по-разному. Одни до конца держались достойно, молча сносили физические страдания, стиснув зубы. Были, конечно, и такие, кто после каждого удара пронзительно кричал, будто их ножом режут. Попадались интеллигенты, пытавшиеся силой убеждения вызвать в контрразведчиках чувство сострадания и жалости. Каждый день перед его глазами, как в калейдоскопе, мелькали разные люди, и каждый со своей драмой. Со временем все это начало надоедать. Он охладел к делу, потерял интерес к «обработке человеческого материала». Лампа с отражателем образовывала на полу световой круг, в котором день за днем корчилась от боли очередная жертва, вздрагивая под ударами кожаной плети. Менджюну было отлично известно, что все до одного люди, проходившие через адовы муки в застенках северокорейской контрразведки, не были ни врагами народа, ни наймитами капитализма, ни национальными предателями, ни шпионами, как об этом трубила коммунистическая пресса в своих победных реляциях.