Плследний из Мологи. Жизнеописание архимандрита Павлв (Груздева)

Соловецкая ты свет моя дороженька,
будто золотом ты посеяна
и серебром пересыпана,
и дорогим камешком кладена.
По Соловецкой-то дорожке
течет речка медвяная,
бережка-то сахарные.
По левую сторонушку
тут березки стоят кужнявые,
они шелками переиваны
и цветами-те все усажены.
Да еще по той дорожке
стоят липеньки-то зеленыя,
они золотом-то поиваны,
цветами те все усажены. <…>
Как по правую-то сторонушку
стоят кресты да все золоченые.
Как по Соловецкой-то дороженьке
все идут те православныя:
все идут да удивляются
и крестам все поклоняются.
Все идут да потихошеньку,
будто по золоту да по серебру,
да по хорошему жемчугу.
Они идут да медом-те напиваются,
сахаром-те насыщаются.
Как на каменном на острове
стоит церковь соборная,
соборная да богомольная.
Во церкви да во соборной
почивают угодники
Зосима, Савватий и Филипп, и Герман.
Там монахи да хорошие
по лесам расходятся
да Богу молятся,
все схимники да пустынники…

Как нетороплива цветистая старинная речь, и впрямь словно златом-серебром пересыпанная, повествующая о Соловецком богомолье рабы Божией Дарьюшки! Встретил «худую богомолку» сам «набольший батюшка архимандрит Иларьюшка», стал в своей келье чаем поить из самовара — «курганчика»:

Ну, красное солнышко,
мы к обедне сходим,
за тебя помолимся,
а ты оставайся у меня в келье,
пей, ешь и Богу молись.

«Стала богомолоцка из курганчика цедить — вода потекла. Богомолоцка испугалась, завернуть-то не умеет, а вода-то течет да течет. Не знает, за что хватиться: подставила с сахаром сахарницу — сахар весь подмочила. Из сахарницы-то воду в трубу вылила, дым — mo пошел во все углы. А курганчик не унимает: вода течет да течет, и со стола-то гудит, и на половицах-то журчит…»

Чем не блаженная Енюшка? Дивное дело: в древней ярославской глубинке, еще хранящей память о битве с татарами ростовского князя Василька и о «шести ханах» — шести русских богатырях, замученных за православную веру, в честь которых и названо было село Шестихино — словно смыкается разорванная связь времен и хранится в нетленной чистоте сокровище старинного православия, несмотря на все репрессии и гонения…

И сама жизнь отца Павла словно переплетается с притчей — не поймешь, где кончается реальность и начинается преданье.

И за трапезой высокопоставленного митрополита Никодима, и на Смоленском кладбище, у часовни Ксении Петербургской, и в церковной своей сторожке рядом с блаженной Енюшкой отец Павел всегда остается самим собой — простым и непостижимо мудрым старцем из затопленного Китеж-града.

Конечно, влияние советского времени настигает его и здесь — то и дело кто-нибудь из своих же церковных или сельских, пишет донос на о. Павла архиерею: такой-де у нас священник — пьет, матерится и паче того, еретик-католик!

«Вызывает меня владыка, — вспоминал отец Павел один из таких случаев доноса. — Прихожу в епархию, владыке в ноги поклонился.

— Ругаешься матом? — спрашивает.

— Ваше преосвященство, преосвященнейший владыка, я ведь каторжанин, одиннадцать лет в лагерях.

— Пьешь? Сколько? Одну стопку, две?

— А сколько нальют. Принесут покойника хоронить на кладбище — как на поминках не выпить, когда угощают!

— Католик? Еретик? — допрашивает владыка. Тут я трижды перекрестился — вот так! — показал отец Павел, как испокон веку крестятся на Руси, — и говорю:

— Слава Богу, православный! Отец православный, мать православная, дед православный и я! Бог был, есть и будет!

— Иди, — говорит владыка. — Будешь на поминках угощаться, за меня стопку выпей.

Этим архиереем, попросившем о. Павла и за него «стопку выпить», был Преосвященнейший владыка Никодим, архиепископ Ярославский и Ростовский.

А покойника принесут — в церковь не заносят: партийный. Сразу на кладбище.

— Отец Павел, отпеть бы!

— Пойдешь отпевать, — говорит батюшка, — стопку нальют. Как отказаться? А где стопка, там и две. А закусить нечем. Выпьешь, бородой утрешься — и всё.

За многолетнее свое служение в Троицком храме стольких сельчан похоронил и отпел отец Павел!