По берёзовой речке

он звучит всячески. Будь сегодня пьян.

Будь безволен. Будь безкостен. Без мышц!

В апокалипсическом припадке любви.

Не таким, когда ты начинаешь размышлять, говоря, у нас нет будущего.

Оно у нас есть и было, ещё когда динозавры бродили, до них, когда ещё Юрий Лившиц

не создал бессмертное: «Ту ещё!»

Я ни дня не могу прожить, чтоб не прочесть Ахмадулину,

Александра Боброва, Владислава Артёмова, Хатюшина, Щипахину, Федина.

Иногда по ночам я брежу Тверью, Тулою:

они закипают в груди у меня – самовары медные!

Конечно, мне надо исправляться. Меняться. Становиться цикличнее.

Хитрее, если хочешь.

Хватит уже этой прямоты. Нынче же

поумнею. Ночью!

Наберусь терпения. Научусь молчанию.

Все-все мысли под замок. Под дубовый засов. Бастионы.

Круги, плетни, заборы. Какое, такое венчание?

Какие такие женитьбы? Я и не думала. Голос сонный,

немного загадочный, интригующий,

пеньюар прозрачный, чтобы лишь очертания тела,

наготой сквозящий. Я и не думал о будущем.

Я и думать о нём не хотела!

***

Можно быть поцелованной так, словно свечи,

переплавленные в шёлк и нить золотую:

выцеловывай образ во мне человечий,

всю слепи меня из своего поцелуя!

Эти тонкие руки мои и запястья,

а Самсоновы косы мои на подушке

разметались. Пока поцелуи не гасли,

поцелуй возжигался в Галлевой пасти,

в динозавре планеты моей на опушке.

Поцелуй – как предательство, вспомни Иуду.

Поцелуй – это блик. Выжигает он звёзды

на спине у меня. И пожизненно буду

вас прощать, перекрывших в груди моей воздух!

Поздно. Поздно…

Как дыханье «рот в рот»,

коль разбилась о скалы,

заражённой смертельно каким-нибудь спидом,

радиацией, гриппом ли, как к трибуналу

осуждённой. Судьба меня так целовала

сразу целым болидом!

Целовал нашу землю когда-то Гагарин,

целовал Достоевский, Чайковский и Репин.

А теперь пепелище вокруг стеклотарье.

Собирай её! Сборщиком будь. Сок анчаре

выцеловывай! Нет, не губами, а степью!

Все столетья

целовали меня, все, что были и будут.

Брат мой Авель – по-братски. Враждебно Иуда.

И Дантесьюшка тоже! Нацелено дуло

поцелуем всех пуль в моё чрево косулье,

в мои ноги синичьи и руки девичьи.

Поцелуй у Стены моей Плача кирпичный,

а у хлеба пшеничный.

Как меня целовало привольно раздолье,

чтоб я женщиной стала, чтоб мамой и дочкой.

Чтобы помнила иго татаро-монголов,

надевала княгини чтоб Ольги сорочку.

Чтобы чуяла, как надевают на шею,

что удавку Есенину (Боже!) Сергею.

Я с тех пор исцелована мукой кипящей,

этой раной – кто ищет, тот веще обрящет,

обречённо, погибельно в строчках распятой.

Поцелуй, словно выстрел контрольный в упор мне.

Испита поцелуем, напоена, съята,

поцелуй – живодёрня…Но снова из корня

поцелуя расту.

И к столбу, что позорный и к земле – срезом дёрна,

рожком в горле горна.

Поцелуй, извлекающий музыку, чту.

Ничего не останется, если вдруг взрыв,

если атомный гриб разметается чёрный.

Ты прости! Белым флагом над гибелью взмыв.

Так целуют прощением спелые зёрна.

***

Здесь нельзя умирать от спазм. От разрыва сердца.

Здесь на осколках родины: купола, колокольни, крыши,

ветераны, учёные, учителя, единоверцы,

на осколках родины, если ты меня слышишь,

она пахнет, как Китеж!

Пахнет так, что голова моя кругом,

иногда мне чудится, что схожу с ума я!

Здесь читают Бондарева «Берег», «Выбор», здесь угол

всех небес. Аномалий.

Здесь нет кладбища попугаев.

Здесь – моё идеальное место для детства!

У меня здесь ко всем чувство вишнёвых трамваев –

подвезти, доставить.

Но нельзя, чтобы разорвалось сердце!

Понимаешь? Нельзя! Отовсюду – от этих бурьянов,

от этого памятника с вырванным именем,

как будто бы не понятно, что это В. И. Ульянов,

что по этой площади мы шли целыми ливнями,

поколением шли, а теперь оно в книге,

нет не в Красной, не в Ценной, а в Книге Оплёванных.

Если бы сохранить его кодекс, альбомы, кулиги,

буквари, календарики, письма, блицкриги.

Как я нынче взволнована.

До слёз обворована!

Как обидно, что глупая!

Повелась! Всеми буквами.

Помню, помню, как ваучер дали мне. Ваучер

обменяла на деньги. И отсвет их галочий,

сине-чёрный я помню! Хоть память короткая,

как перо попугая. Помню профиль с бородкою

на монетке. На рублике.

Помню дырку от бублика.

Помню очередь. Публика

разномастная, бабушки, заводчанине с конвейера,

старики да рабочие, пролетарии прочие.

На скамейке три женщины – вот и суд весь Тритеевый!

Сапоги. Телогрейки. Куртки эпикуреевы.

Террикон мой Элладовый! Китеж-град мой запроданный!

Родина!

По гаражам мужики – пиво с воблою.

Что кричать, как безумная про поцелуй Иудовый?

Иуда совсем не помер, он не повесился,

у него теперь пиджак изумрудовый,

у него теперь: кесарю-кесарево.

Да хоть взасос он целуйся, хоть лоно, хоть попку,

хоть упейся в слесаря!

Хоть возомни себя художником, напиши «мастерская»,

напиши сотню тезисов.

Я о другом: о масштабном, объёмном, я о другом умираю!

Тебе не понять. Меня убивает память

перебитою костью, вырванной осью,

чувствую, как из-под ног земля уходит, хрустят доски.

Оказывается, что купила билет на тонущую страну.

Я – утопающая.

Детям пытаюсь сказать, что тону,

исчезаю, как редкое млекопитающее.

А вокруг всё равно попугаи роняют пёрышки,

в них шипы, иглы, ножи колющие.

Но мне нельзя, чтобы разорвалось!

Вот и держу я последний трос.