По берёзовой речке

полыхала звезда умирающим светом,

этим обмороком, этой болью и смертью.

Вот и всё. Её нету.

***

Это даже не девяностые лихие,

а семидесятые колдовские,

мне на вид лет пять-шесть,

не тащи меня в лес, серый волк, волчья шерсть.

У меня столько дел: спать, пить, есть!

У меня столько дел – ромашки, букашки,

я «секретик» делаю из стекляшки,

закапываю в яму под жёлтым мхом,

чего только нет там, разуй глаза, -

лист, пёрышко, пух, мёртвая стрекоза.

Даже Дарвин позавидовал бы, но тайком.

Вот папа, вот мама, мой пёс – носик плюшевый.

Актриса, озвучившая Каркушу и

ну, скольких, скольких она озвучивала

мишек, плюшек, есть даже пират.

Семидесятые годы – горн, флаг, как факт!

Годы целебные, годы волшебные, ни «тик-ток», ни «тик-так».

Хлеб, конфета, пломбир – постоянна цена,

словно вид у окна, под окном, из окна,

ни братков, ни расстрелов и ни пахана,

и дорога ясна, и видна, и полна,

и пшеничные полосы, взгляды до дна.

Ибо прямиком смотрят в семидесятые,

жизнь вся светлая, белая, не полосатая,

жизнь – она не аптечный тест,

волк не утащит ни в поле, ни в лес.

Ты разве не знаешь конец этой сказки?

Бычок качается.

Лапа отрывается. Но не брошу: дальше тащу!

И как вдруг по таким нам – нежным, – что кости, что мясо,

верящим напропалую да по хребту, по хрящу?

Слова-то какие странные – перестройка, Горбачёв, Ельцин!

Друг Буша.

Ножки Буша.

Ногти Буша.

Тельце.

Я вообще-то хочу про Каркушу,

более вовсе не стану я слушать.

И мячик, что скачет вдруг к речке, ко рву.

Я понимаю – не будет иначе. Тогда не ревела. Сегодня реву.

***

На Покрова Богородица кутала нас в покрывало,

накрывала,

убирала «сытый голодного не поймёт»,

«глухой – слышащего»,

«слепой – зрячего». Всех понимала.

Вот пью я воду пресную – а в гортани сласть-мёд.

Изменение вкуса, цвета, запаха, как истории,

нет, нет, не ковидище, а иные перемещения.

Не выметай этот сор из избы: сор мы строили!

Из него рост стихов по-ахматовски,

дщерь моя!

Услыхала, Исполнена Слуха, накрыла, припрятала.

– Ой, тепло ль тебе, девица, право, тепло ль тебе, красная?

Воскресающих птиц – чаек, соек, овсянок да ласточек,

гречневик надевает над всеми, как будто поярковый.

Васильками украшен он, лентами, перьями поверху,

а ещё Богородица плащ сверху рядит малиновый.

И тепло-то мне, девице,

и хорошо-то мне, милые!

Словно шубой замотана, словно накрыта я дохами!

А тебе, о, София, тебе, о, благая, тебе-то как?

Стали раны багряные свет отражать в небе сотканы?

Вот и понял голодного сытый, молчащий внял глоткою,

замерзающий – жаркостью,

тонущий тех,

кто был лодкою!

И все фразы, которые тихие, стали вдруг важными,

и болящее сердце моё стало, словно спортивное.

Ибо самое высшее – сутью, что малоэтажное,

и дома осыпаются мне под ветрами квартирами.

Накрывает Лилейная, Чистая, плачу от радости,

накрывает телесно, до темечка:

– Дева, возрадуйся!

И качает меня, как дитяти, наивную в младости.

А уста сами шепчут, уста мои шепчут:

«Пожалуйста!»

***

Настасья, Настасья, настала пора,

по батюшку-Киеву ты мне – сестра,

сестра ты по матушке-граду Москве,

по Нижнему Новгороду – на – он твой!

Красивый такой.

Величавый такой.

Град-Горний – так Бильченко Женя зовёт.

Она мне – сестра! К нам вставай в хоровод!

Ещё есть сестра – помирились вчера!

Она мне сказала: «Иди, вот я! Здесь!»

Она мне желала не зла, а добра,

и сердце рвала –

я глухая была.

Она мне тянула Голгофский свой крест.

О, руки её! Ты видала в упор?

Вот так обнимать могут только сестёр.

Вот так целовать могут лишь васильки,

на мне платье синее – цветом под стать.

Ты знаешь, как может сестра целовать?

Ты знаешь, как может сестра обнимать?

Как будто крестить в две руки!

Вот этот момент: Хиросима в груди.

Сказала сестра: «Я вот – здесь: ты иди!»

Да

я бы ступила с обрыва, с настил,

как в пропасть, прости, ох, прости!

Как мы неуклюжи, что стадо слоних,

коленки дрожат, да, мы с ней – из трусих.

На – поле пшеницы моё, чтоб растить,

на – зёрна,

на – птиц,

на – бери васильки!

Конечно, нам, женщинам, всем нелегко

даётся прощение, как сделать шаг?

Вот если с мужчиной поссорились, то

с ним можно в постель, и, мирясь, переспать.

А если страна со страною, то как?

У вас разве много Россий-Украин?

О, цветень,

о, лебедь,

пшеничный мой злак,

о, как это просто: обнять, дай обнять.

Объятия – выход один.

И вот вы коснулись ладошки, руки,

а рядом, вокруг васильки.

Васильки!

***

От мозаики Киевской Софии, от её суровых секретов,

от лазоревого, лазурного, рыже-солнечного исхода.

От «Города Солнца», от его идеального света

мощь, мудрость, любовь – всенародна.

Воссиянная! Соединяющая! С трепетом трепет.

И неважно, как шли, сколько шли, где плутали.

Я-то думала: пульс. Оказалось, в запястье – небо,

и неважно, какие фантомные были печали!

И какие всемирные боли…Лазурь да и только!

(Ты у мишки боли, бы у зайца боли, но не надо

у куклёнки моей, у сестрёнки моей, у дитяти…)

Дай подую на рану, на все пятьдесят ран, где горько.

Да на все пятьдесят их оттенков твоих скоморошьих,

если к ним прикасаться, они в золочёном сияньи!

Как на столб электрический лезть,

ты проверила кошки?

Ты проверила лезвия,

также остры, также пряны?

Ты же сильная, знаю. О, сколько в молчании крика!

Разрывал этот крик, наш всеобщий, мембраны вселенной.