По берёзовой речке

И когда умирал крик твой-мой – восходил Светлоликий,

я таких не слыхала убитых, но не убиенных.

У Распятия свойство – о, сколько ни плачь – Весть Благая.

Я же помню, Володя толкнул, а я – враз пред иконой

оказалась в Ея колыбели,

на донышке, словно слагая

мозаичный рисунок, трясясь в лихорадке, со стоном.

А ещё – синий плащ, пурпур, тихий малиновый отсвет

было всё в этом крике со встряски времён, с изначалья.

В две груди разметался – единый! – в две оси.

И мотает меня до сих пор у оси ежечасно.

А новья-то, новья-то! Откуда его натаскало?

У меня было три сестры Вера, Любовь и Надежда.

Я – сестрица твоя.

Ваша – я. Я для всех жарко-ало.

И всея я – сестра. И всему я – сестра, как и прежде.

Говоришь, где-то пятая есть. Вот бы встретить, хоть мельком

увидать, ненаглядную, вот бы нам всем помолиться!

Говоришь: жемчуга.

Это правда! И в сердце – прицельно.

Из твоих рук я пью. Из твоих рук святую водицу.

Хорошо как рождаться!

Младенцы мы. Обе – младенцы.

Абрикосовы пяточки.

Розовые кулачочки.

И кладут нас с тобою обеих да на полотенце

и подносят ко батюшке, в лён завернув, во сорочки…

***

Выйдешь по склону к Волге вниз, по откосу

да вдруг как всплачешь песню свою гортанно.

Созрела калина-рябина: опять же осень

огромная, синяя вся, а в лесу багряна.

Вот так бывает участье, сосчастье, причастье.

Как будто бы больно другим, а во мне растёт рана.

Тебе не хватает синего, на, мой красный,

тебе не хватает инея, на – мой рваный!

Река у меня не просто зовётся Волгой,

река у меня не просто рвёт рыбьи краги,

не знаю, я ли рекою сейчас промокла,

она ли меня разрывает на мелкие капли.

И я выпадаю в неё, выпадаю, что дождик,

кормить её червяков и флейтовых синих мушек,

люблю я покусывающих лягушек

не в смысле поесть их куриных ножек.

А в смысле зайди на страницу и лайкнуть синим.

И прочитать: «не хочу ни медалей, ни грамот»,

меня вот также когда-то бесили

дипломы их красные в форме ягод.

И внешне спокойная, хоть всё огнём горело,

и внешне пристрастная, знала, как всё нелепо.

Моя задача: Есенина вынуть с петли,

моя задача: прикрыть Маяковского телом.

Моя задача: Марину Цветаеву в белой

пуховой кофтёнке собой заслонить стоустно.

Но что мне делать вот с этим окаменелым

да сплошь перекупленным, что все зовут искусством?

О, речка-речка, простор мой, пространство-время,

и птица чайка кричит, поёт ли со мною сольно.

Толкнули тебя с эскалатора – а мне больно.

Коль неба не хватит, бери мой закат внутривенно.

***

Это было когда-то давно, ещё перед Пасхой,

хватаясь за спины, толкаясь локтями: Пустите, пустите!

Когда умирал на кресте Иисус, что рождён в овчьих яслях,

тогда мы нуждались с тобою, сестра, не в его ли защите?

Да пропустите к нему, он там был до последнего вздоха,

и когда Он дышать перестал, завопила поляна

своим горицветом. У нас с тобой общего много:

и одна на двоих там, что слева, кровавая рана.

Отрекаться нам как? Пропустите нас, добрые люди!

А поляны истошно исходят цветочным нектаром.

Там не пульс на запястье, а словно ударило в бубен.

И совпали – твоё и моё – два запястья ударом.

Не пускали. Одежда впивалась в шершавые гвозди,

что торчали из балок. А поле – цветочные корчи.

Сестра, так бывает: друг другу с тобой передозы,

даже имя моё ни к чему вспоминать ближе к ночи…

А по козьей тропинке пойди на вершину, пробейся.

Словно блогер Уфимский – Рустам тот, который Набиев,

ему покорился Эльбрус по пути к Эдельвейсу.

Он шёл на руках, продвигался, как мы не ходили!

О, как заболели предплечья его – да у нас вдруг с тобою,

о, как мы носили икону одну к аналою.

В нас бились ветра, в нас толкались – спиной, головою,

но двери закрыты! На ключ, на замки, паранойи.

А после снимали Христа со креста. Как снимали!

О, как мы рыдали тогда, невозможно рыдали!

Похожие слёзы у нас. О, слеза, что немая,

слепая слеза, и глухая слеза, и больная.

Ужели нам мало? И снова нам мало. О, пей молоко ты.

Особенно на ночь. Особенно сладко-холодным.

Воскрес наш Господь. О, как он воскресал, капли пота

на бледном челе. Как он шёл, как он шёл к нам по водам!

По рыжим шёл водам, по синим шёл, по скоморошьим!

Мальчишье лицо. На щеках золотые веснушки!

И мягкие божьи ладони…

точнее ладошки,

какой Он небесный. И пульс на запястье кукушки!

Несёт Он хлеба из овса, из пшеницы проросшей,

несёт нам луга, где цветы, где пушинки и перья.

Когда он воскреснул, он помнил о всём, но хорошем,

забыв про плохое. Но не подведи: Он нам верит!

***

Родина – молоко моё белое, мёд мой шоколадный

как ты хороша в картинах у Волги.

Ты прохладна, светла, сладка, беспощадна,

тебя невозможно понять – лишь исторгнуть!

Тебя невозможно измерить по-Тютчевски, право,

лишь только прильнуть к твоим травам, лежать в этих травах.

Измерить могилами предков, могилы глубоки,

да пальцы порезать до крови в ковыльной осоке.

Люблю я машину помыть в озерце, проезжая

по области с края,

по области Нижегородской,

мечтая о том, что никто не собьётся, не спьётся,

никто не убьётся, летая на всех скоростях автострадцев.

помыла машину, пора отправляться нам, «Дастер»!

Три птицы его – рак да щука да лебедь – все сразу,

чинили коробку ему скоростей –

возноситься,

ему в «Автосервисе» холили тело и разум,