По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Процесс де-натурализации еще более полно раскрывается в «Вороне». В «Философии творчества» По подчеркивает, что в самой птице и ее выборе нет ничего примечательного: на месте ворона мог бы быть попугай:

…возникла мысль о неразумном существе, способном к речи, и вполне естественным образом на первом месте появился попугай, но он тотчас же уступил место Ворону, как одаренному также способностью речи и бесконечно более находящемуся в соответствии с задуманным настроением[505].

Утверждая, что он выбрал ворона вовсе не потому, что это мрачный предвестник несчастья, но благодаря способности этой птицы заучивать и механически повторять слова, По подчеркивает обыденность, непримечательность образа, разрушая читательские стереотипы[506]. В то время американцы нередко держали попугаев, а также певчих птиц – канареек и щеглов – в клетках. В идеальный интерьер «Домика Лэндора» По помещает, например, три клетки с птицами. И хотя в стихотворении нет следов оригинального замысла – о попугае мы узнаем ретроспективно, – вслед за Бетси Эрккила можно предположить, что ворон вполне мог вызывать ассоциации с бездумно говорящим попугаем у современника По через общую коннотацию к чернокожим рабам; механическое повторение одного и того же слова (попугайничанье: parroting) отсылало к расовым стереотипам о «неспособных к самостоятельному мышлению» чернокожих[507]. Наконец, ручной ворон был не большей редкостью, чем домашний попугайчик. По свидетельству Т.О. Маббота, у ворона По есть как минимум два прототипа: один существовал в реальности (ручного ворона держал друг По, Генри Херст)[508]; другой был литературным персонажем, ручным вороном по имени Грип в романе Чарльза Диккенса «Барнеби Радж» (прототип, прекрасно опознаваемый американским читателем)[509]. Грип более разговорчив и экспансивен, чем безымянный ворон По, однако оба обладают способностью приводить в замешательство заученными фразами, вызывая беспокойство окружающих. Прообразом знаменитого «Nevermore» могла стать прямо противоположная по смыслу, куда более оптимистичная, хотя и клишированная фраза Грипа «Никогда не вешай носа!» («Never say die!»)[510]; мог вдохновить По и его «замогильный» голос. И все же ворон По, не болтливый, но лапидарный, не комический, но скорее зловещий, – образ несравнимо более тревожащий и тревожный; его одно-единственное, многократно произнесенное слово – «Никогда» – намного эффектнее болтовни его литературного предшественника.

Неважно, ручной ворон или говорящий попугай, прототип ворона По – домашний питомец (pet), птица, которую держат дома, чтобы она развлекала хозяина бессмысленным повторением слов. Однако это не совсем обычный питомец; он занимает достойное место в галерее бунтующих домашних животных По. Подобно второму Плуто в «Черном коте» или орангутангу в «Убийствах на улице Морг», ворон – пришелец, чужак; он является извне и в конце концов обретает власть над героем, становится его «хозяином». Он не сидит в клетке, как попугай, или на цепи, как ручной ворон, но, по закону инверсии, порабощает героя, пригвождает (chains) его своей тенью к полу («И душой из этой тени / не взлечу я с этих пор. Никогда, о, nevermore!»[511]). Неслучайно По отверг не только попугая, но и сову[512], ночную птицу, среда обитания которой – леса и поля. Ворон подошел намного лучше для замысла По потому, что в отличие от совы обладает способностью запоминать и повторять слова, но также и потому, что находится на самой границе домашнего и чужого, животного и человеческого, природного, сверхъестественного и механического.

По переворачивает дихотомию питомец/хозяин со всеми вытекающими из нее расовыми/расистскими импликациями и делает ворона абсолютно значимым, помещая его в условно-поэтическое пространство. Ворон оказывается привязан не к цепи, но к основной теме и рифме стихотворения – и потому, что слово «Nevermore», которое он изрекает, рифмуется с именем умершей возлюбленной лирического героя – Линор, и потому, что По сажает его не куда-нибудь, а на бюст античной Паллады, богини мудрости. Помещая ворона на бюст Паллады, черное на белое, автор тем самым переводит его в сферу чистых поэтических и аллегорических смыслов. Соединение бессмысленного повторения с аллегорией мудрости и знания производит тревожный эффект сверхъестественного пророчества. Заметим также, что Минерва, греческий прототип римской Паллады, была покровительницей ремесленного мастерства, трюков и махинаций – возможный намек на виртуозную «сделанность» стихотворения По, построенного на чередовании внутренних рифм и на постоянном возвращении альтернативных вариантов основной рифмы, стихотворения, обнажающего метод, предельно саморефлексивного, обращенного само на себя.