По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения

Дихотомия реального и метафорического, конкретного и символического, основополагающая для обоих поэтов, заявляет о себе (в особенности в «Вороне» и «Лебеде») через диалектику присутствия и отсутствия, относительного и трансцендентного. Зазор между известным, обыкновенным, телесно воплощенным, с одной стороны, и вроде бы знакомым, но в то же время неизвестным и потому тревожащим, странным – с другой стороны, определяет сущность жуткого (Das Unheimlich), как его сформулировал Фрейд; но это также одна из главных особенностей амбивалентного, беспокойного, невротического отношения к жизни Бодлера и По[494]. В рамках очерченного дуализма птицы занимают особенно важное место. Они воплощают, возможно в большей степени, чем другие образы, дихотомию конкретного и абсолютного, которая находится в самой сердцевине стремлений и страданий двух писателей. Птицы неизменно связаны с воспарением, полетом и в то же время привязаны к земле, скованы собственной природой – можно вспомнить механическое, бездумное повторение одного и того же слова вороном, катастрофу оказавшегося на суше лебедя или унижение пойманного альбатроса.

Итак, птицы воплощают в своей фамильярности и кажущейся тривиальности родное, домашнее, уютное (Heimlich), без которого не может быть жуткого; при этом они столь же тесно связаны с абсолютом, который, в соответствии с романтической эстетикой, дано узреть лишь мельком. Воспарение традиционно коннотирует трансцендентное; птицы эмблематизируют идиллическую гармонию до грехопадения (мотив, который присутствует у Китса, Шелли, Вордсворта и Гюго) и, наконец, олицетворяют самого поэта. Однако ни у По, ни у Бодлера не встретишь ни библейского кроткого голубя или сладкоголосого соловья Китса (или Шелли)[495], ни вордсвортовского жаворонка[496]. Едва ли – вслед за Эмерсоном – можно назвать пернатых у По и Бодлера и «драгоценностями Природы» (gems of Nature)[497]. Вопреки романтическому представлению о птице как об идеальном символе, связующем природу и поэзию, По и Бодлер занимаются денатурализацией птиц, их раз-воплощением.

Если говорить о птичьей тематике и метафорике в творчестве По и Бодлера в целом, то за исключением поэтических вершин – ворона По, лебедя и альбатроса Бодлера – мы зачастую имеем дело с малопримечательными, стертыми метафорами и сравнениями, как то: «Кондоровы года»; косы «как вороново крыло» (у По)[498]; «веселый, как лесные птицы»; «как жаворонки»; «как трепещущий и бьющийся птенец»[499] (у Бодлера). Иногда птицы становятся частью фона – будь то домашний интерьер или природный ландшафт; ср.: пересмешник, иволга, «наглый рисовый трупиал» (impudent bobolink) в «Домике Лэндора» или куропатки в «Золотом жуке»[500]. Но есть и более интересные примеры. Так, у По в «Поместье Арнгейм» упоминаются «золотые и пунцовые птицы», а в «Элеоноре» – «веселые сияющие птицы» и «стройный фламинго», развернувший «алые крылья»[501]. В этих на первый взгляд иератических пасторальных клише есть нечто тревожное; излишняя яркость делает образы почти гиперреальными: птицы в действительности не сияют, крылья у фламинго не совсем алые. Перед нами поэтическая интенсификация реальности, в рамках элизийских идиллий этих двух рассказов приоткрывающая, пусть только на мгновение, то, что По называл Красотой; одновременно воспарение над обычным, природным порядком вещей неразрывно связано с противоречивым и жутким – в той мере, в какой жуткое являетсясинонимом незнакомого, необычного, инакового[502].

Раскрытие жуткого, таящегося в привычном и непримечательном, происходит, например, за счет «остранения» знакомых образов, разрушения привычных связей. В бодлеровском «К читателю» грифы открывают список чудовищных животных – «пантер, шакалов, волчиц», а также неназванных и потому еще более ужасных «монстров, лающих, скулящих, рычащих, ползущих / в подлом зверинце наших пороков», кульминацией которых становится Скука. Грифы, разумеется, изъяты из природной среды, но одновременно они находятся в подходящей им компании страшных зверей и чудовищ. Другое дело – «Сердце-обличитель» По: «глаз грифа» (the eye of a vulture)[503], принадлежащий старику и вызывающий острую неприязнь у рассказчика, шокирует именно потому, что находится не на своем месте. Птичий глаз на лице человека – это чужеродный орган, смещенный и перемещенный, указывающий на нечто таинственное, неуязвимое и вместе с тем хищное, враждебное. «Глаз грифа» – реализованная метафора, которая в психотическом сознании убийцы сумела обрести плоть: она предвосхищает физическое расчленение старика и мистическую, «адскую барабанную дробь»[504] его сердца в финале рассказа, которая просачивается через половицы и сводит рассказчика с ума. Гриф По производит эффект жуткого именно потому, что, в отличие от грифа Бодлера, существует как бы сам по себе, вне какого-либо контекста.